***
Что касается грешного
моего языка –
вырву с корнем, сердешного,
и не дрогнет рука.
Чтобы больше не связывал –
нету связи прочней –
с пожелтевшими вязами
по-над речкой моей.
* * *
Остановиться, оглянуться…
И я, дыханье затая,
смотрю, как не спеша, из блюдца
пьёт чай прабабушка моя.
А за окном капель и Песах,
и долгожданная маца,
и смерть – существенный довесок
к любви, которой нет конца.
А в доме – идиш, идиш, идиш,
а в детской – хохот и возня,
и, если всмотришься – увидишь
в трёхлетнем мальчике меня.
Остановиться, оглянуться…
Я слышу колокольный звон:
трёх бесконечных революций
и трёх незавершённых войн.
Век мелочен и суматошен
и синим пламенем горит,
но прошлое на «маме лошен»
со мной о вечном говорит.
* * *
Виночерпий, – твоя оскудела рука?
Налилась после ночи свинцом?
Для того ли вернулся издалека
блудный сын, – чтоб не выпить с отцом?
Наливай! Не жалей! Остывает еда,
и незваные гости ушли,
и такая вокруг тишина, немота,
только слышно вращенье Земли.
Наливай, – пусть они посидят, помолчат,
а потом “Журавли” запоют
и, напившись, забудут дорогу назад,
и навечно останутся тут.
Стол накрыт на двоих, – остальные не в счет,
невзирая на ангельский чин…
И течет по усам – и ни капельки в рот,
как у всех настоящих мужчин.
НА СМЕРТЬ ОТЦА
это как если бы я возвратился
в лето и в зной олимпийского пинска
горе сыновье и в небе медведь
снова и снова смотреть и реветь
хвойные запахи памяти оной
без потолка и в отсутствие стен
это высоцкий в москве раскаленной
или потом на таити дассен
это как если бы «не было-было»
родина песнями сердце вспоила
чтоб устанавливать с мылом и без
чудо-рекорды июльских небес
это… а рядом во гробе хрустальном
или в дубовом не все ли равно
папа вдруг ставший из близкого дальним
светом автобусным и не темно
* * *
И не вступая в переписку,
ответа не надеясь ждать,
испытывая нежность к Пинску,
как к сыну брошенная мать,
я вдоль по Пине, инородец,
как вдоль по Питерской, плыву.
И я плюю в ее колодец,
и жадно из колодца пью.
* * *
Ю.Новиковой
Покачиваясь на волнах,
лежу, закрыв глаза;
исчезло всё, включая страх,
включая небеса.
Исчезло абсолютно всё:
любовь, тоска, земля, –
есть только море и Басё,
который рифмы для.
* * *
Ни от мира сего,
ни от мира другого
я не жду ничего,
кроме точного слова.
30 лет…30 зим…
Из варягов да в греки.
Приоткрылся Сим-Сим
и закрылся навеки.
* * *
Протоку бреднем профильтрую,
опенку поклонюсь в лесу
и в городе проголосую
за докторскую колбасу.
В протоке щука нерестится,
опенок вырос до небес.
Но кем-то вырвана страница,
увы, на самом интерес
* * *
Что я знаю про время?
Не дави на слезу.
Август. Варит варенье
мама в медном тазу.
После вымоет раму
по слогам в букваре.
А я в пенках застряну,
что комар в янтаре.
* * *
Это станция юннатов,
Это кролики и белки,
Мальчики, ругаясь матом,
Девочкам ломали целки.
Девочки на них в обиде,
мальчики рыдают пьяно;
Пети, Васи, Коли, Вити
не вернутся из Афгана.
Девочки давно простили.
Мальчики простят едва ли.
Это вам не тили-тили.
Это вам не трали-вали.
НА ВОКЗАЛЕ
На вокзале – тухло, скучно:
хочешь – пей, а хочешь – спи;
металлическая кружка,
как собака на цепи.
Я не сплю – я байки баю,
время за ухом чешу,
и на поезд опоздаю,
и с кассиршей согрешу.
У кассирши сын в продлёнке,
муж с утра объелся груш;
голос тонкий, голос звонкий
и пьянящий, будто пунш.
У меня в кармане трёшка
и уверенность, что не
оцарапает серёжка
в виде сердца душу мне.
Засыпаю… Хоть из пушки…
За окном мелькает лес.
Капли крови на подушке
вместо штампа МПС.
* * *
Редкая птица – до середины,
а воробьи – до конца.
На берегу Припяти-Пины
выпьют с дорожки винца.
Выпьют, и редкую птицу помянут,
за выпендрёжность простят,
и рассусоливать долго не станут –
просто домой улетят.
* * *
Разбежался… А если рискнуть?
Разбежался и прыгнул! Отныне
мне чужбинное небо по грудь
навсегда растворённое в Пине.
По пустынному небу бреду,
облака раздвигаю руками
и шепчу имя Бога в бреду,
как шептала Марина на Каме.
* * *
Я исчез, растворился
и не стало меня:
речка в зёрнышке риса,
лёд в объятьях огня.
Речь в безмолвном потоке,
темнота в тишине…
И все люди в итоге
растворились во мне.
* * *
Подтверди бесшабашность свою,
по возможности честно и быстро,
и у бездны постой на краю
с элегантностью эквилибриста.
Руки в стороны – смейся и пой,
и звучи, как “парижская нота”,
чтоб потом навсегда с головой
погрузиться в родное болото.
* * *
обнаруженная двушка
через много-много лет
одичавшая зверушка
ненавидящая свет
пролежала четверть века
за подкладкой пиджака
и убила человека
невозможностью звонка
* * *
Полыхают осины – синим,
белым пламенем – тополя.
Сушь вторую неделю. С сыном
на Полесье приехал я.
Дым отечества. Смех и слёзы.
Малой родины мумиё.
Сын плюёт на мои неврозы
и тем более – на неё.
Мальчик шпрехает на иврите,
я не шпрехаю – я молчу, –
фаршированной щукой в Припяти
запоздало икру мечу.
Ближе к осени – ниже небо.
Птицы глуше. Темней вода.
И горят капитана Немо
обезвоженные суда.
* * *
Поживу-ка растением я,
без любви, как без солнечной влаги:
лебедой посреди пустыря,
резедой в безымянном овраге.
И, завидуя тайно хвощу,
повилике, крапиве, пырею,
я на волю любовь отпущу,
и, конечно, потом пожалею.
* * *
поджав колени к животу
укрывшись с головой
уподобляешься кусту
становишься травой
отечеством для муравьёв
и родиной для птиц
пчелиной музыкой без слов
не знающей границ
* * *
Дождаться момента и – сгинуть,
пропасть ни за что ни про что,
но оцепенение скинуть,
стряхнуть, как снежинки с пальто.
И вычеркнуть, к счастью, из списка
навечно себя самого –
из списка загробного Пинска,
Небесного Царства его.
* * *
Стихи о зиме
в середине июля,
застряли во мне,
будто в дереве пуля.
Болеть – не болит,
но саднит еле-еле.
Цветением лип
пропитались метели.
* * *
Восемь строк – восьмистишье.
Оболочка тесна:
Перед бурей затишье
наподобие сна.
Наподобие жизни
только с виду большой;
ровно восемь – но втисни
всё, что есть за душой.
* * *
Голубизна переходит
в светло-зелёное — цвет
моря на мысли наводит:
смерти, как видимо, нет.
От удивленья присвистни,
смерти не будет? Да-да!
Впрочем, как не было жизни,
как таковой никогда.
* * *
Пинску
Чужой — но только не деревьям,
всё понимающим без слов,
не пуху тополей, не перьям
порозовевших облаков,
не бронекатеру у Пины,
не танцплощадке на замке,
не выпитой до половины
бутылке вермута в руке…
Иду неузнанный, вдыхая
неповторимый аромат
давно потерянного рая,
напоминающего ад.
* * *
Не будем все-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалиться, не обнаружив
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолетик в облаках.
***
Есть карандаш и чистый лист
бумаги под рукой;
я зарифмую птичий свист
над Припятью-рекой.
Остановись, мгновенье, миг!
Но рифмами звеня,
неописуемый кулик
вдруг освистал меня.
* * *
На конечной остановке
у начала всех начал
после переформировки
я на время замолчал.
Чтоб скрестить опять и снова,
расквитавшись с немотой,
новорожденное слово
с безъязыкой пустотой.
Ответить