***

Что касается грешного

моего языка –
вырву с корнем, сердешного,
и не дрогнет рука.
Чтобы больше не связывал –
нету связи прочней –
с пожелтевшими вязами
по-над речкой моей.

 

* * *

 

Остановиться, оглянуться…

И я, дыханье затая,

смотрю, как не спеша, из блюдца

пьёт чай прабабушка моя.

 

А за окном капель и Песах,

и долгожданная маца,

и смерть – существенный довесок

к любви, которой нет конца.

 

А в доме – идиш, идиш, идиш,

а в детской – хохот и возня,

и, если всмотришься – увидишь

в трёхлетнем мальчике меня.

 

Остановиться, оглянуться…

Я слышу колокольный звон:

трёх бесконечных революций

и трёх незавершённых войн.

 

Век мелочен и суматошен

и синим пламенем горит,

но прошлое на «маме лошен»

со мной о вечном говорит.

 

* * *

 

Виночерпий, – твоя оскудела рука?

Налилась после ночи свинцом?

Для того ли вернулся издалека

блудный сын, – чтоб не выпить с отцом?

 

Наливай! Не жалей! Остывает еда,

и незваные гости ушли,

и такая вокруг тишина, немота,

только слышно вращенье Земли.

 

Наливай, – пусть они посидят, помолчат,

а потом “Журавли” запоют

и, напившись, забудут дорогу назад,

и навечно останутся тут.

 

Стол накрыт на двоих, – остальные не в счет,

невзирая на ангельский чин…

И течет по усам – и ни капельки в рот,

как у всех настоящих мужчин.

 

НА СМЕРТЬ ОТЦА

 

это как если бы я возвратился

в лето и в зной олимпийского пинска

горе сыновье и в небе медведь

снова и снова смотреть и реветь

 

хвойные запахи памяти оной

без потолка и в отсутствие стен

это высоцкий в москве раскаленной

или потом на таити дассен

 

это как если бы «не было-было»

родина песнями сердце вспоила

чтоб устанавливать с мылом и без

чудо-рекорды июльских небес

 

это… а рядом во гробе хрустальном

или в дубовом не все ли равно

папа вдруг ставший из близкого дальним

светом автобусным и не темно

 

* * *

 

И не вступая в переписку,

ответа не надеясь ждать,

испытывая нежность к Пинску,

как к сыну брошенная мать,

 

я вдоль по Пине, инородец,

как вдоль по Питерской, плыву.

И я плюю в ее колодец,

и жадно из колодца пью.

 

* * *

Ю.Новиковой

 

Покачиваясь на волнах,

лежу, закрыв глаза;

исчезло всё, включая страх,

включая небеса.

 

Исчезло абсолютно всё:

любовь, тоска, земля, –

есть только море и Басё,

который рифмы для.

 

* * *

 

Ни от мира сего,

ни от мира другого

я не жду ничего,

кроме точного слова.

 

30 лет…30 зим…

Из варягов да в греки.

Приоткрылся Сим-Сим

и закрылся навеки.

 

* * *

 

Протоку бреднем профильтрую,

опенку поклонюсь в лесу

и в городе проголосую

за докторскую колбасу.

 

В протоке щука нерестится,

опенок вырос до небес.

Но кем-то вырвана страница,

увы, на самом интерес

 

* * *

 

Что я знаю про время?

Не дави на слезу.

Август. Варит варенье

мама в медном тазу.

 

После вымоет раму

по слогам в букваре.

А я в пенках застряну,

что комар в янтаре.

 

* * *
 
Это станция юннатов,
Это кролики и белки,
Мальчики, ругаясь матом,
Девочкам ломали целки.
Девочки на них в обиде,
мальчики рыдают пьяно;
Пети, Васи, Коли, Вити
не вернутся из Афгана. 
Девочки давно простили.
Мальчики простят едва ли.
Это вам не тили-тили.
Это вам не трали-вали.

НА ВОКЗАЛЕ
 
На вокзале – тухло, скучно:
хочешь – пей, а хочешь – спи;
металлическая кружка,
как собака на цепи.
 
Я не сплю – я байки баю,
время за ухом чешу,
и на поезд опоздаю,
и с кассиршей согрешу.
 
У кассирши сын в продлёнке,
муж с утра объелся груш;
голос тонкий, голос звонкий
и пьянящий, будто пунш.
 
У меня в кармане трёшка
и уверенность, что не
оцарапает серёжка
в виде сердца душу мне.
 
Засыпаю… Хоть из пушки…
За окном мелькает лес.
Капли крови на подушке
вместо штампа МПС.

* * *

 

Редкая птица – до середины,

а воробьи – до конца.

На берегу Припяти-Пины

выпьют с дорожки винца.

 

Выпьют, и редкую птицу помянут,

за выпендрёжность простят,

и рассусоливать долго не станут –

просто домой улетят.

 

* * *

 

Разбежался… А если рискнуть?

Разбежался и прыгнул! Отныне

мне чужбинное небо по грудь

навсегда растворённое в Пине.

 

По пустынному небу бреду,

облака раздвигаю руками

и шепчу имя Бога в бреду,

как шептала Марина на Каме.

 

* * *

 

Я исчез, растворился

и не стало меня:

речка в зёрнышке риса,

лёд в объятьях огня.

 

Речь в безмолвном потоке,

темнота в тишине…

И все люди в итоге

растворились во мне.

 

* * *

 

Подтверди бесшабашность свою,

по возможности честно и быстро,

и у бездны постой на краю

с элегантностью эквилибриста.

 

Руки в стороны – смейся и пой,

и звучи, как “парижская нота”,

чтоб потом навсегда с головой

погрузиться в родное болото.

 

* * *

обнаруженная двушка

через много-много лет

одичавшая зверушка

ненавидящая свет

пролежала четверть века

за подкладкой пиджака

и убила человека

невозможностью звонка

 

* * *

 

Полыхают осины – синим,

белым пламенем – тополя.

Сушь вторую неделю. С сыном

на Полесье приехал я.

 

Дым отечества. Смех и слёзы.

Малой родины мумиё.

Сын плюёт на мои неврозы

и тем более – на неё.

 

Мальчик шпрехает на иврите,

я не шпрехаю – я молчу, –

фаршированной щукой в Припяти

запоздало икру мечу.

 

Ближе к осени – ниже небо.

Птицы глуше. Темней вода.

И горят капитана Немо

обезвоженные суда.

 

* * *

 

Поживу-ка растением я,

без любви, как без солнечной влаги:

лебедой посреди пустыря,

резедой в безымянном овраге.

 

И, завидуя тайно хвощу,

повилике, крапиве, пырею,

я на волю любовь отпущу,

и, конечно, потом пожалею.

 

 

* * *

 

поджав колени к животу

укрывшись с головой

уподобляешься кусту

становишься травой

отечеством для муравьёв

и родиной для птиц

пчелиной музыкой без слов

не знающей границ

 

* * *

Дождаться момента и – сгинуть,
пропасть ни за что ни про что,
но оцепенение скинуть,
стряхнуть, как снежинки с пальто.

И вычеркнуть, к счастью, из списка
навечно себя самого –
из списка загробного Пинска,
Небесного Царства его.

 

* * *

 

Стихи о зиме

в середине июля,

застряли во мне,

будто в дереве пуля.

 

Болеть – не болит,

но саднит еле-еле.

Цветением лип

пропитались метели.

 

* * *

 

Восемь строк – восьмистишье.

Оболочка тесна:

Перед бурей затишье

наподобие сна.

 

Наподобие жизни

только с виду большой;

ровно восемь – но втисни

всё, что есть за душой.

 

* * *

 

Голубизна переходит

в светло-зелёное — цвет

моря на мысли наводит:

смерти, как видимо, нет.

От удивленья присвистни,

смерти не будет? Да-да!

Впрочем, как не было жизни,

как таковой никогда.

 

* * *

Пинску

 

Чужой — но только не деревьям,

всё понимающим без слов,

не пуху тополей, не перьям

порозовевших облаков,

не бронекатеру у Пины,

не танцплощадке на замке,

не выпитой до половины

бутылке вермута в руке…

Иду неузнанный, вдыхая

неповторимый аромат

давно потерянного рая,

напоминающего ад.

 

* * *

 

Не будем все-таки о грустном,

а будем, глядя на огонь,

пить чай, не торопясь, вприкуску, —

глаза в глаза, ладонь в ладонь.

 

Из алюминиевых кружек

вылавливать чаинки и

печалиться, не обнаружив

в сердцах ни капельки любви.

 

А только странное желанье:

друг в друге раствориться, как

кусочек сахара в стакане

и самолетик в облаках.

 

***

 

Есть карандаш и чистый лист

бумаги под рукой;

я зарифмую птичий свист

над Припятью-рекой.

 

Остановись, мгновенье, миг!

Но рифмами звеня,

неописуемый кулик

вдруг освистал меня.

 

* * *

 

На конечной остановке

у начала всех начал

после переформировки

я на время замолчал.

 

Чтоб скрестить опять и снова,

расквитавшись с немотой,

новорожденное слово

с безъязыкой пустотой.