Николай АЛЕКСАНДРОВ

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В БЕЛОЗЕРЬЕ

 

1.

Снами простоволосыми

Среди белого дня

Чайки-вьюши над плёсами

Окликают меня.

 

Лодка движется, движется,

А вода за кормой

Ровным светом колышется

Над придонною тьмой.

 

Где вы, пристани прежние,

Над стрехами стрижи?

Только ивы прибрежные,

Волны да камыши.

 

Только дали пустынные

Без былого следа,

Только ветры полынные

Да без края вода.

 

2.

Взглядом время достану ли

Из седой глубины,

Там, где сплыли и канули

Голоса старины?

 

Свадьбы, в армию проводы,

В поле ржанья коня,

Перезвоны да хлопоты

Сенокосного дня.

 

Петухов величания,

Детский смех в клеверах,

Колокольцев бренчания

В предвечерних дворах.

 

И – душе так отрадное

Над закатной рекой –

«Лейся, песня…» — по радио,

Там, где дышит покой…

 

3.

Нет, меж небом и водами

Есть незримая связь,

Что слепыми невзгодами

В душах не прервалась.

 

Все плывем мы над временем,

Поднимая со дна

С допотопным стремлением

Голоса, имена.

 

…Лодка движется, движется

В дымном свете зари.

Дальний колокол слышится.

Оглянись – и замри.

 

Где мережи забросила

Вечность в сумерки вод,

Храм Успенья из озера,

Будто Китеж, встает…

 

21.04.2012

 

 

Евгений БЕСЧАСТНЫЙ

 

«Иди куда хочешь…»

 

***

С печальным лицом догоняет теплушки

Луна, слишком низко склонясь над Землёй,

как будто сестричка – над старшей заблудшей.

Туч невпродёр, но за матовой мглой

ей видится: в некий город прибрежный

стервятников-кораблей нанесло.

Кончается жизнь, как чернила в стержне:

всегда неожиданно, на полусло…

 

Деревья листвою немолчное что-то

наигрывают на незримом фоно.

И сорванный лист, словно лишняя нота,

кричит композитору: «Не оно!»

Звучания нет, а значит, значения

нет. Одиночество – это когда

качает ветер  пустые качели:

баюкает пустоту пустота.

 

На полпути

 

Провизия вся на акул разбазарена,

лишь бы спастись. Ждёт вода, омрачённая

тем, что за небом из мрамора чёрного

не отразить долгожданного зарева.

 

И чем веселей и светлей твоя комната,

тем маяки вдалеке неприметнее,

не отличить золотого от медного,

серебряных волн – от пустячного кобальта.

 

Точек, тире чехарда – в общем те же всё

бодрящие враки шифровок. В теории,

якорь срывая с цепей, безмятежности

легче достичь, чем на деле, тем более

 

что и близко в глаза искомого берега

твой GPS-навигатор не видел. И

ты, как Колумб, помышлявший об Индии,

опять спотыкаешься об Америку.

 

***

 

Так, запив водопроводною водой

аспирин, ты снова молодой.

И не надо больше вспоминать,

как пельмени в кухне лепит мать.

В темноте она придёт и спросит вдруг,

не забыл ли выключить утюг.

Отмахнусь, мол, разберусь и так,

наспех книжки запихнув в рюкзак.

 

Однокласснице отважусь невзначай

бросить: «Заходи ко мне на чай.

Это будет наша первая любовь,

к ней, известно, рифмой будет «кровь».

А потом нахлынет кровь к лицу,

и за всё воздастся подлецу.

Мы сбежим с уроков, от людей,

покормить батоном лебедей.

 

Каждый лебедь – как вопроса знак –

до сих пор в моих всплывая снах,

пялится через плечо (курлык-курлык),

как контрольную, скатать мой черновик.

Только это всё давно ушло,

этих человеков унесло

время из пространства навсегда,

как водопроводная вода.

 

Сколько я себя ни подстрекал

её вычерпать и подставлял стакан

среди ночи под холодный кран,

но любой глоток – словно украл.

С нею я остался тет-а-тет

и всё всматриваюсь в фонарный свет:

может, там они, на берегу

грудь сосут и говорят «агу».

 

***

 

он заработал на хлеб и соль

и воду тоже купил

и за дополнительную мозоль

излишества накопил

 

он полюбил и привел её

сказал смотри и бери

вот это моё то есть наше твоё

а что у меня внутри

 

не выразить

тут есть свет и газ

дровишек в камине треск

 

она ушла к тому с чьих глаз

работа не стёрла блеск

 

тогда он всё пропил и хлеб и соль

и другую привёл

в блеск воплотил свою старую боль

и голый забрался на стол

 

другая сказала когда с ним пила

а где же вода соль и хлеб

их видно предшественница забрала

а чувства твои просто блеф

 

***

 

Да куда ж мне деться от декабря?

Вот заря прокисшая цвета хаки

разбушлатилась в горнице втихаря

и, что сбир, свой шнобель суёт в бумаги.

 

И заладил жалостливый скулёж

ветер, защемлённый в оконной раме:

просыпайся, мол, старый, нас обокрали.

Просыпаюсь, где тут уже уснёшь.

 

Залетай, бедолага, сюда, за скоб-

ки отчаянья, внутрь. Вот так-то лучше.

В щёлку сигарета, как телескоп,

пялится на выдубленные лужи.

 

Ветер облегчённо вздохнул вблизи,

предлагая взамен мне ту же монету.

И задорно раскачивает жалюзи,

уходящие шведской лесенкой в небо.

 

***

 

взяв передышку от небытия

мы появились на свет ты и я

пели и щурились на яркий свет

но каждый куплет и до нас был спет

 

милая милая милая ми

всё что имею хоть мало возьми

ожерелие сушек висит на гвозде

персики в миске как птички в гнезде

 

крики детей слышны из окна

и сковородка устремлена

ручкой на север или на юг

мы в землю вонзаемся словно плуг

 

снова по кругу по кругу по кру

мы начинаем эту игру

из тебя и меня или этих двоих

вжатых в банальный скомканный стих

 

вжатых в этот формат и срок

бог-оптимист выжимает сок

наполовину наполнив стакан

чтоб мы улыбались по пустякам

 

 

Владимир ГЛАЗОВ

 

«КЛОУНАДА ЧАРУЮЩЕЙ ОСЕНИ…»

 

Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.

Но гляди – на балансе одни «висяки»

бытовые – убрать, подмести,

протереть. Показанья последней среды –

электричества, газа, тепла и воды –

хватит, чтоб под статью подвести.

 

А еще, говорю, ворох дел: то пришить,

то в подвал отнести, а то карандаши

заточить… Говорю тебе — речь

лишь о том, чтобы выжить. Другие дела

не распутать уже. И под сердцем дыра.

Надо все же промыть и прижечь.

 

***

 

Клоунада чарующей осени –

патлы рыжие… Так, слегонька,

подбиваешь каштан-червоточину.

Потому что смешно и пинка

всё заслуживает – не по злобе, не,

там, с какой-то великой тоски.

Просто очень смешны, не особенны,

тяжелейшие наши грехи.

 

 

Производственный сонет

 

Теперь так мало у меня стихов,

что рецидивы могут быть, скорее,

фантомной болью шариковой ручки,

голосовые связки ни… при… чём.

 

Пейзаж еще возможно уложить

в хорей ли, дактиль, но созвучья эхо,

как слух ни напрягай, не порождают.

В стерильном воздухе видений нет.

 

Есть некое безумие привычки,

когда по расписанью выдаешь

на заданную тему сумму знаков.

 

Будильник заведен на шесть утра.

Колонка завтрашняя снится – так

в стерильном воздухе и сны стерильны.

 

***

 

По Вайлю и Генису русскую лит-ру глотал,

уху и пельмени варил.

Фонтанку и Мойку, а там – за каналом канал –

стопа за стопою зубрил.

 

На Пестеля сердце замкнулось, когда впопыхах

к балкону, казалось, взлетел.

Мальчишка с полесских болот рос на длинных стихах,

теперь я стоял не у дел.

 

Забрался мальчишка далече, не ведая как,

припал во Вшенорах  к стене

с одышкой…Здесь лунную воду носила в руках…

Теперь-то что делать-то мне? –

 

потерянно я озирался на горы в лесах.

Спасибо, друг дал прикурить –

он в Праге полжизни – ответил мне весело так:

«Уху и пельмени варить».

 

* * *

В приподнятом настроении

выходишь курить на балкон.

Сплавляются вниз по течению

там после дождя косяком

авто и прохожие с проседью,

блондинки – рукой бы черпнуть! –

от улицы Пушкинской к площади

Свободы, где делится путь

к Востоку и к Западу. Лишняя

затяжка горька и вкусна.

А даль, как на взгляд пограничника,

враждебна всегда и темна.

 

 

Александр МИКРЮКОВ

 

ИЗ ТРИПТИХА «ФИГНЯ-МИГНЯ»

 

Сквозняк в библиотеке

 

Фигня-мигня – известный командир

всех дней моих – безделья и свершений,

смятения расстроившихся лир,

и Лир король – владетель светотени,

и полуокопавшийся бастард

в бою алькова скоротечной дамы –

«Агдама» нет давно, но есть тоска

по барышне, шуршавшей камышами.

В пылу дерзаний больше всех москит,

скитавшийся вампиром по ампирам,

тревожит и злодействует. Не спит

сороконожка и гуляет миром,

распространяя грань своих обид

от томика Плутарха до сортира.

Повесившись на нитке, восьмилап,

драконом насекомоядный гений

бездействует и копит в жвалах яд,

чтоб коконом опутать сноверченья

пожаловавших из пространства мух.

Потух светляк, как трагик древнегрешный,

его запал всем кажется потешным,

пока не клюнет прямо в зад петух

и светляка отправит в зад кромешный,

в подполье переваренных теней,

где по стене мокрица еле мчится,

где затхлые журналы наобум

витийствуют покорствуя, страницы

предоставляя неуемной тле,

тлетворностью во мраке увлеченной,

ее прожорливость сродни недоученной

с рязанскими кудрями голове,

не знающей шестка.

Сорокопут,

всегда нашедший для сверчка основу,

он накопил запасов целый пуд,

он на шипы их нижет, он по слову

собрал библиотеку востряков,

бронзовок, медуниц и уховерток –

искомых насекомых.

Заодно –

ловец и ветр, на крыльях распростертый…

 

 

Черная кошка – белый кит

 

Фигня-мигня – мочало всех мочал,

по сходенке осклизлой прямо в прорубь,

стоградусной жаре конец настал,

кончала всех кончал – и столько ору,

пока не окунешься с головой.

Начало всех начал – фигня-мигня:

по первой рюмке, и до разговора

подумаешь о третьей, о второй

забыв от просветления. Но вскоре

приходят два кота из темноты,

на льду переминаясь – зябко лапам,

и, перейдя с отчаянья на ты,

пытаются в предбанник влезть нахрапом,

вотще следят – а чем все заняты,

а ты, поскольку курицею занят,

готов себе орать до хрипоты,

завидуя обоими глазами.

Потом, набив частично животы,

уходишь в тьму, усатый, восьмилапый,

поселок дачный под луною пуст,

и даже пес ненужный и кудлатый

уехал в город сразу в ноябре.

А на дворе ненастная погода,

а тут сидеть до следующего года

и зимовать, как облетевший куст.

По сходенке осклизлой на чердак

восходишь, когти выпустив от страха,

хозяйская забытая рубаха

повесилась просохнуть – руки вниз,

висит без головы, как будто с плахи.

Уткнувшись сам себе плечом в плечо,

поджавши два хвоста и сблизив уши,

прижмуришься, застынешь и молчок –

здесь ни души нет, ни мышей, ни суши,

здесь нет пруда, труда и доброты –

немые от безлюдья домовые

 

 

Дмитрий РЫБАК

 

«ВСЁ ТО, ЧТО НАГРЕЛ МОЙ ВЫДОХ…»

 

Наверно, я уже не возражу

и против слежки. Всё же хоть какой-то

вид интереса. Пусть хоть компромат

постыдный вместо чувства движет кем-то

и, будучи получен, стоит мне

отсутствия естественных желаний.

 

Быть чьей-то жертвой: снайпера, Судьбы,

зеваки – много лучше, чем ничьей.

Как и объектом ненависти быть –

по сути, означает продолжаться.

 

* * *

Законный заоконный дождик

посередине октября

есть ключевая из методик

отчаливанья от тебя.

 

Его немного шинный шелест

покрыл бесстыдство слов и строк.

Сижу и мыслю, раскошелясь

на зонтик: вот уж кто не строг

 

к забывчивости. «Как тебя там?..»

Лей, устраняй любой зазор!

Любовь – спектакль.

Мы – в акте пятом.

Дождь – режиссёр.

 

 

Любопытство

 

Так что тебе ненавистней? –

молчанье иль мой голос?

Навьюченность или голость?

Так движешься или виснешь?

Так ангельский или ведьмин

был взор у тебя, когда я

не ведал, во что мы въедем,

тебя без руля катая.

 

Довольно ль анестезии

друзей, алкоголя, видов?

Как долго они студили

всё то, что нагрел мой выдох?

Так впрок ли противоядье

от слов моих, на повторах

замешанных, но которых

не действенней и объятье.

 

Не значусь или раскидан

по памяти, словно вещи;

грызу ли её москитом,

чем дальше, тем только резче

в чертах. Древесина мозга

податливей? Те же ветви?

Гадаю, но твой ответ мне

узнать ни нельзя, ни можно.

 

* Везде сохранена авторская орфография и пунктуация