Посвящаю Владиславу, внуку

11 лет Владимир Степанович Микула преподавал в Бресте историю и мировую художественную культуру, сейчас находится на пенсии, занимается написанием своей родословной.   Он является давним читателем «Брестского курьера», почитателем его проекта «Фамильное древо». Вот почему и предложил свой мемуарный  труд-рукопись потомок-учитель Владимир Микула  нашей газете.

— В корнях моего генеалогического древа не обнаружилось ни столбового дворянства, ни купцов-миллионщиков, ни даже мещан… Увы мне! Все мои пращуры-предки были крестьянами-полешуками (тутэйшыми).

Интерес (обязательство) пробудился к родословной Микул (я отношу себя к ветви этих самых Микул-плебеев) непростительно поздно, пришел уже тогда, когда  мои предки отошли в мир иной. Беззаботное и совсем не тяжёлое детство, бестолковая юность. Не до расспросов о «днях минувших», времени для игр-забав не хватает, хотя и «игровые площадки» моей юности всегда работали до полуночи.

Дед и Бабушка, скупые на слово, утопили свои воспоминания о днях минувших в каждодневном бесконечном труде. Дедушка, лишь иногда, в настрой «под шофе», декларировал кое-что «за жисть», о чём ниже.  Ангел-Бабушка лишь вздыхала и гладила «ўнучка» по непутёвой головке.

Мама шарахалась от расспросов о Германии, куда она была угнана в рабство в  1943-м. Да и вообще, при лениных-сталиных-хрущёвых надёжнее было «помалкивать в тряпочку» о своём происхождении, а то ведь, неровён час, обнаружится какой-нибудь классово-чуждый элемент среди родных со времён царя Гороха и… чревато! Весьма!

К примеру, невестка Деда-Бабушки – Ганна – чуть ли не шепотом поведала мне, что у Бабушки Воли (Ольги), родители «трымалі манапольку і былі багатымі”! И, к тому же Бабушкина и ее сестры прибыли «аднекуль».

Та же Ганна позже, на мой вопрос: «А чаму дзед Анісько такі хворы?» – смолчала. Я ужаснулся виду отца Ганны, Анисима, в их доме. Он лежал на печи худющий, страшный… Беспрерывно кашлял и сплёвывал в консервную банку. Став взрослее, я узнал страшное слово «доходяга».

Доходяга Анисим, экс-солтыс «за палякамі» в нашей деревне, оттрубил в сталинско-советских лагерях срок и по амнистии 1957 года прибыл домой «штоб памерці». Так и осталось для меня тайной, где была «монополька» бабушкиных родителей-богачей и откуда планида привела ее сестер в Гаврильчицы.

Поразительно не местной была девичья фамилия Бабушки – Василевская. В округе, не только в Гаврильчицах, не было такой шляхетной фамилии. Еще более удивительным было то, что старшая сестра Бабушки баба Зося, и «та, что из Чудина», были грамотными. Факт грамотности у женщин из деревни того генезиса поразительный… Бабушка Волька и ещё её одна сестра – Магдалена, “ликбеза” со мной  не провели – не рассказали о своем образовании.

Микула Семен Антонович, Микула Ольга Константиновна, Дочь Мария и автор воспоминаний

Малая Родина

(Термин придуманный, дабы придать соответствующий пафос и священный трепет перед “Ба-а –а-льшой Родиной – СССР”). Гаврильчицы расположены на пограничье Полесья, Старобинщины и Слутчины по реке Лань. Красивое название – Лань! (“Лань – река лесная”, книжка белорусского автора). Красивой же была и  река Лань с поросшими ольхой и кустарниками берегами, затонами и ериком — как раз вблизи деревни и так называемым “старой”, или “нашаю ракою”, немногочисленными бочагами и “пераміламі” , поросшми белыми кувшинками, прибрежным рдестом, рогозом, “чаратом”, зловредными осокой и чередой.

Помню себя подростком, рассматривающим подводный мир реки своего детства. Опускаю руку в плавно струящуюся воду. Касаюсь водорослей (хлорелла – удивительная), пытаюсь как можно ниже ухватить за корень кувшинку (“гусак”). Чтобы многократно надломить его и, наконец, получить “ожерелье” из чудесной гусачьей лилейной подвески…

Река Лань к концу ХХ столетия превратилась в мелиоративный канал-канаву, это стало результатом кампаннии “по осушению и мелиорации заболоченных земель Полесья”. Осушили-убили окружавшие деревню болота Кіевец, Дразкі, Участкі, Белае и мое любимое — без имени, рядом с хатой деда Сёмки (Семёна). Дед часто употреблял слово “болото”: “Пайду на балота”, “Лавіў рыбу ў ямках на балоці”, “Знайшоў яйкі (яйца водоплавающих птиц – уток, куликов, чибисов) на балоці” и т.д.

Так что и мои предки, и я сам – настоящие “людзі на балоце”!

Так я, как и пресловутый кулик, хвалю своё болото. Не противник я осушений-мелиораций. Но осушали как-то неумно и даже преступно, как оказалось. Осушили-окультурили. Сейчас много причитающих умников по поводу  “около Эколо”, воздуха и воды, земл и флоры с фауной.

Неграмотно-рваческое “мероприятие партии и правительства” совершенно изничтожило и моё болото, а моё родное Полесье смертельно ранили. Справедливости ради нужно отметить, что и моё болото в начале XX века было нелёгким для проживания, сейчас бы сказали, экстремальным: сплошь заросшее лесом, со страшной местами “дрыгвой” (топью). Пахотной земли было совсем мало (“кот наплакаў” – выражение моего деда), дороги весной и осенью утопали в грязи.

Медицина только народная, отсюда и болезни: “сухоты”, “каўтун”,”ліхаманка”, даже поцелуи оспы на лицах земляков помнятся. Сезонные приливы “заядзі”(гнус, комары, мокрец, мошка, слепни, оводы). Высокая детская смертность. Весь этот “экстрим” и правил бал.

Помню, я болею на корь, и за целую неделю наш фельдшер Петров (Сопливый) ни разу не был приглашён к постели больного!  В зрелом возрасте я вспоминал многих моих земляков-сельчан, наследовавших из тьмы веков в повседневной жизни верования, вполне «поганские» обряды и уклад жизни.

У этнографа и подвижника Александра Сержпутовского, в первой четверти ХХ века посетившего этот “куток Палесся “,“вёскі” Большой Рожон, Чудин, Гаврильчицы, Будча и другие стали объектами его этнографических  зарисовок, записанных с натуры со слов моих земляков-полешуков.

Диалектные особенности языка: (“ка здзе”, “бало”, “говядо”, “було” и т.д.)., быт, нравы, языческое вера и обряды, связанные с повседневным трудом, прямо египетско-индуистское отношение сельчан к “говяду” (крупному рогатому скоту), к землице — “матухне”… Мир фантамагорический, достойный пера Габриэля  Гарсия Маркеса.

Микула Семен Антонович, Микула Ольга Константиновна

Предки

Прадед мой, Антон Микула, по мнению мамы, по большевистским меркам – “кулак”, да еще и “мироед-эксплуататор”. Дед Семен говорил мне, что коров в семье было несколько,  а также были волы, кони, свиньи, овцы и птица. Примечательный факт: прадед содержал семью работников (парабкаў) на своей земле, людей пришлых.

Впоследствии они взяли фамилию Микула и стали проживать в деревеньке Тесна. Никаких родственных уз между Микулами-аборигенами и новоявленными Микулами не прослеживается. Кстати, фамилии Микула в окрестных деревнях нет, сам проверил. Это позволяет предположить, что и мои Микулы  “аднекуль”…

В Барановичском и Копыльском районах встречаются Микулы и производные: Микуличи, Микулинские, Микулины. Фамилия общеславянская. У словаков есть город Микулашек, у чехов — гусситов (XV в) были два вождя Микулаши. Первый – гетман таборитов, Микулаш из Гуси. И Микулаш из Пельгржимова – идеолог таборитов, последователь Яна Гусса.

Русский былинный герой Микула Селянинович, польский актер Микульский и польский же джазмен Яцек Микула из Гданьска. Встречаются у южных славян разнообразные Микуличи. Подростком я прочитал “Красные всходы” Жоржи Амаду, где и встретил фамилию Микула-бразильского “Робина-Гуда”, сподвижником Лукаса Аравредо.

В книжке – эпизод: бандюганы захватывают городок и в кинотеатре развлекаются фильмами с Чарли Чаплиным, постреливая в экранных недругов: «Не тронь, маленького человечка Чарли!».

Романный Микула рисовался мне братом моего деда Адамом Микулой, уехавшим перед I-ой Мировой «в Бразиль». Эдакий Адам в кожаных одеждах, увешанный кольтами-патронташами, небритый защитник сирых и убогих, гроза богачей-злодеев. Ау! Пращур Антон!… Крепкий хозяин держал крепкое хозяйство. Обалдеть, сколько же труда это стоило в начале ХХ века! Скот домашний – мерило преуспевания крестьянина-полешука. Антон трудился днем, а ночью «строгал» детей.

А что делать? Керосину мало… Дети Адам, Кузьма, Мартин, Семён… Были, я думаю, и дочери. Об одной из них смутные упоминания… Да пару — тройку детей Господь призвал к себе пополнять ряды небесного воинства… Такие времена были.

  Прадед Антон провалился зимой под лёд, «занядужаў» (захворал) да и помер. Это случилось на 10 году жизни Семёна (1896 – 1976). Умерла и прабабушка по неизвестной мне причине. Так бывает. И все нарушилось… Коровы, быки куда девались?  “Парабкі” (батраки) – все исчезло. Адам, старший из братьев моего деда, еще при жизни отца “забил” на хозяйство и на свой майорат.

Авантюрист Адам сбежал на “чыгунку” (железную дорогу), строившуюся на Полесье (Гомель-Брест или Либава-Ровно). Впоследствии Адам заявился в деревню с годовалым ребёнком и молодицей-женой и, сманив братца Мартина, уехал в Америку.

Почему Мартина, а не Кузьму? Так Мартин здоровяк еще тот! Могу свидетельствовать. Мартин из моего детства —  медведеподобный, массивный ,“забурелый” мужик, поросший рыжей шерстью, в окулярах из-под кустистых бровей. “Вампу”, про себя подумывал я, как раз прочитав “Землю Санникова” с иллюстрациями. Никак не “ониклон”.

В разлив реки деревня превращалась в мини-архипелаг, ручьи-протоки с многочисленными челнами, лодками и плотами разделяли Короськов, Забродье, Пертку, Тесну, Завеликое…

Весна покрывала заливные берега коврами жёлтой “лотаці”. Лягушачий концерт оглушал по вечерам. Сотни птиц гнездились на болотах, лугах, а в лесу водилось всевозможное зверье: лоси, рыси, косули, лисы… По ночам мой любимец, черно-белый Тузик с надрывом отзывался в ответ на волчий вой из леса.

Картинки из детства. Охотник Борис завалил лося или рысь. Я бегу к соседу-охотнику смотреть на его трофей. Охотник Левкович промышлял на реке выдр. А рыбы, рыбы-то! «Няма таго, што раньш было!»

Но опять же! Топь на дорогах, снег по крыши, почта, развозимая в «грузо-такси», морозы до минус30°… Я стою на заснеженном крыльце босиком с «сверлю» зеленовато-рыжие дырки в снегу…

Коровы выгоняют «на ранкі» в пол-четвертого… От зевоты челюсть выворачивает… Саднят цыпки на грязных ногах… 

Можно предполагать всякое о житье-бытье Адама в Бразилии. Мартин, рассказывая об Адаме, отмечал, что тот остался «на кофа». Ну, а я впоследствии, дорисовал картинку: Адам — в воспетом Жоржи Амаду штате Байя, в Ильеусе-граде, или на «кохвейных» плантациях. Адам-работник, а потом и владелец кофейных деревьев. Если серьезно, то два-три факта в пользу Адама Преуспевающего:

Адам настойчиво звал и Семёна, и Кузьму к себе в «Бразиль». Свидетельствовали пожелтевшие листы писем, писанные латиницей на польско-белорусском языке.

Фото, где Адам – бравый усатый «кабальеро», в костюме-тройке, в шляпе в окружении

разновозрастных кабальерчиков и с доньей на фоне кованых ворот в «асьенду».

Семён, впоследствии, разглядывая карточку, восклицал: «Ну, Адам, буржуй! Едрить его!» Наверно, сравнивал свои резиновые

сапоги и «куфайки» с одеждами «сродственников» из далёкой Бразилии.

В конце 50-х пришла посылка от Адама, но не братьям, а каким-то гаврильчицким кумовьям, или кому-то в этом роде…

Кузьме и Семёну не досталось ничего заморского. Хрущевская “оттепель” позволила получить посылку. Не хватило пороху у Сёмы с Кузей податься к брательнику за бразильским счастьем…

Брат Мартин

Тут, кое-что из первых рук. Мартин довольно часто в моём детстве навещал братьев в Гаврильчицах.

Мартин прибывал с караваном “восточников” зимой за покупкой сена, так как из-за плохой дороги забирали его только зимой, когда замерзали так называемые “зимники”.

Его заготавливали много в “болотных” деревнях нашего края Гоцке, Лугах, Гаврильчицах  и т.д. Продавали сено как колхоз, так и колхозники. Кое-какая деньга для трудяг – колхозников. Летом, надрывая пупы, мужики и бабы заготавливали сено для “бизнеса”.

Но! Сначала колхозу родному “на траццяк” (или на половину стогов), за копейки – как же, земля колхозная! Затем 2-3 стога себе в личное хозяйство, а остальное, кто крепкий “гаспадар” – на продажу.

Мужики — “восточники”, в длиннополых кожухах (тулупах), валенках с калошами из клееной резины возлежали на санях, направляясь к сенным местам на заледенелые болота.

Закупив сено, Мартин, мой дед Семён (редко Кузьма), иногда кто-нибудь из молодых, усаживались за стол и до поздней ночи пили самогон, закусывая салом, бульбой и чем-нибудь “городским” — от Мартина. Бесконечные разговоры “за жисть”, а я лежу на печи и впитываю-внимаю… “Дессентир” ты, Сёма “,еп-тэть”, – гудел Мартин…

В ответ Семён выставлял аргумент:“А табе што дала твая “Савета?” (“Софья Власьевна) – впервые я услышал о ней из уст Мартина. Ага! Во што табе дала Савета, (советскую власть)  продолжал Сёма-ехидный: — “Гарба, акуляры и дваццаць год цюрмы, га-га-га!”

Большевик — ленинец Мартин крыл матом Сталина, но Софью Власьевну не отвергал: “Эх, жил бы Ленин, еп — тэть, такого бы не было бы, еп-тэть” ,— и т.п. Семен же находил всякую власть сволочной, что мудрее. Споры доходили до хватанья “за грудзі”, но никогда до драки.

Братья все — же, одноутробные… Кузьма редко встревал в споры. Иногда только вспоминал I — ю Мировую, Брусиловское наступление, бои под Перемышлем, о горах трупов и ручьях крови от “пушечного мяса” Австро-Венгрии, России…

А ведь впереди его ждали потрясения не менее жуткие. Но молодой солдатик-полешук так “впечатлился” от боев на австрийском фронте, что зациклило его именно на этих картинах —  в его памяти на самогонных посиделках братьев…

Дед Мартин благоволил ко мне, наверно, оттого, что собственные внуки от сыновей были далеко – в Мурманске и на Урале. По моей просьбе Март рассказывал о своем “мериканском” приключении. Замечу о своеобразии его повествования.

Дословно его воспроизвести невозможно. Почти 20 лет лагерей-ссылок наложили неистребимый налёт тюремного и блатного арго.

Семён, ругавшийся иногда “по-местному” (не грязно, совсем не так, как пресловутый “русский мат”, и то увещевал братца-ругателя: -“Ты б, Марцін, хоць з дзіцём гаварыў-бы па-людзку”! Тот, устыдясь, пару минут, напрягаясь, “гаварыў па-людску”, но колымская “элоквенция» брала своё: «Прыплыля мы еп-тэць, в Бразиль, остался я «на кофа», бля, возле реки Уругвай у помещика, мать его, скот пас. А скот-то горбатый…».

«Гарбаты, як и ты», – хохотнул Сёма-брат.

Не уверен, события на реке Уругвае с бразильской стороны или в государстве Уругвай подвинули меня к собиранию всяких сведений о тех краях. Я без запинки умел произносить имя императора Бразилии Педру I, состоящее примерно из полутора десятка дивных имён. Знал, как маггеланов моряк завопил радостно: «Вижу гору!» — «Монте видео!» Я произносил;  матроса, прокричавший «Мон-те-ви-део!». Знал, что в футбольной сборной Уругвая на чемпионате мира, который проходил в далёком Чили, блистал вратарь с белорусской фамилией Мазуркевич, но по имени Педро. Позже в Казахстане я распевал «стильную» песенку:

Мы идем по Уругваю,

Ночь хоть выколи глаза.

Слышны крики попугаев,

Обезьяньи голоса…

К классу седьмому я прочитал уже упомянутого Жоржи Амаду – «Город Ильес», «Жубиабу» и др., поэтому дорисовывал картинку Мартина – ругателя. Адам, стало быть, «с бабой и дитём» остался на «кофа» где — нибудь у Сан — Сальвадора де Байя, или Ильеуса, или Аракажу, а Мартин — гаучо, в Уругвае. Кажись, к тому времени я посмотрел и фильм «Война гаучо».

Мартин продолжает: «А помещики, внучок, сплошь негры, да с пистолетами на боках». Хорошо знавший  эти понятия внук уточнял, где «пампа», «кампос», «сельва».

Эти слова не впечатляли Мартина, как и «гаучо», «вакуэро», «бола», «ковбои» — чем просто бредил внук. Не зная ни португальского, ни испанского, Мартин принимал за «помещиков» таких же пастухов-гаучо, но и «черномазых» тоже. Не знаю. Но не получилось из Мартина гаучо, эдакого Дона Сегундо Собра, скотопаса и скотопромышленника.

Не стал он богатым, «как аргентинец». Скотопромышленники – аргентинцы наезжали в Европу в начале ХХ века и сорили деньгами, как «новые русские» в конце ХХ/ХХI в.в. Выражение оттуда – «богат, как аргентинец»…

Напугали Мартина помещики-негры или поножовщина гаучо, но подался Мартин из Соединенных Штатов Бразилии в Штаты Америки. Не простое это было дело –   мне в те достославные годы собирать сведения об Уругваях-Парагваях. В США Мартин зарабатывал деньги на погрузке-разгрузке судов в портах, чтобы вернуться в Россию.

Далее была Франция и, наконец – Одесса. За это время 1-я Мировая закончилась и началась гражданская война. После прибытия в Одессу (1919 г) Мартин вступил в Красную Армию. Думаю, что не по идейным соображениям. Просто  «красные» подвернулись, а будь там белые или петлюровцы… Ну, не будем! Куды деваться Мартину?

До родных болот путь нелёгкий, полыхает гражданская война. Красноармеец Мартин воюет, а комиссары «впаривают» ему идейность. По словам Мартина, он воевал как «гирой» и дослужился  до командира «искадрона» и боевых наград. Может, это были красные революционные галифе, или именная шашка, поди теперь, проверь!).

Кто только не служил «красным»!

Генерал Брусилов, бандиты Котовский и Мишка-Япончик, полковник Тухачевский, сопляк Аркашка Голиков (Гайдар),  «Бела Куны», бывшие строители Мурманской железной дороги – китайцы (специалисты по распиливанию пленных «беляков» двухручной пилой) и всякая прочая сволочь. Гражданская война  с белополяками закончилась Рижским договором.

 Мартин оказался в БССР.  «Был уполномоченным», — сознавался немногословный в данном временном повествовании Мартин. И дед Семён тут же пояснял без одобрения: «Ага, «палнамочы»! Знаю гэтых «палнамочых»,  у людзей хлеб адбіраў і ў калхоз заганяў, ды іншае дабро, што людзі нарабілі, каб іх халера, гэтых “палнамочных”!  Калхозы, еці іх”… “Палнамочаны”  женился вновь, проживал в Вызне (Красной Слободе), родил двух сыновей.

Но в 1936 году герой, командир “искидрона”, “палнамочаны Софьи Власьевны” был арестован и обвинён в шпионаже в чью-то пользу (интересно, в чью: пастухов — гаучо, черных помещиков — негров, американских докеров?) и “загремел” прямехенько на Колыму, чудную планету, где двенадцать месяцев в году – зима, остальное – лето!

Тюрьма, лагерь, пересылки… Получил благодаря власти, которой служил верой – правдой, по полной, вернулся в свою Красную Слободу после “бериевской” амнистии. Привез из Сибири жену, тоже из ссыльных, так как первая жена сгинула. Новая жена была величественной женщиной, как мне казалось.

В очках, плавная в движениях и гостеприимная всегда к нам, гостям. Держали всякую живность, хотя и в “городских” условиях. Сыновья от первого брака — вдалеке. Ростислав как – то объявился, “погулял” с моим крестным и снова пропал в Мурманске.

В детстве я ждал Мартина с корыстными “думками”. Мартин заявлялся всегда с “гасцінцамі” – конфетами (цукеркамі) – липкими подушечками и ноздреватым белым хлебом, и красной конской колбасой  с аппетитными вкраплениями сала. Потом, уже подростку, совал рубли и трёшки и другие щедроты.

От него остались мрачные обрывки песен: 

Течёт реченька, да по камушкам,

Золотишко моить, молодой жиган,

А молодой жиган начальничка просит:

Ты, начальничек ключик – чайничек,

Отпусти на волю…

Или:

Гуляй, моя детка, на слободе,

А мне за решетой все равно…

Запомнились “Радикалы голову забили, алгебра с ума меня свела”… И почти целиком  мною выученная:

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Когда поднимались на борт

В холодные, мрачные трюмы.

Обнявшись, как родные братья,

Лишь только порой с языка

Срывались глухие проклятья —

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа “чудной планетой”.

Сойдешь поневоле с ума,

Отсюда возврата уж нету…

Умер Мартин когда уже меня судьбина носила, без “царя в голове лохматой”…

Кузьма да Арина

Кузьма – родной брат моего деда, Арина – родная  сестра моего Ангела-Бабушки Вольки. Ужаснувшись под Перемышлем, получив там серьёзное ранение и царскую медаль, Кузьма вернулся в Гаврильчицы и  в 20-х годах женился на Арине, одной из приблудных “аднекуль” сестёр Василевских, и стал жизнь жить.

Позже заявился Семён-брат, и Кузьма с Ариной сосватали его к Вольке,. моей будущей Бабушке. Остальные сёстры тоже не засиделись в девках. Старшая из сестёр Софья (Зоська) вышла замуж за Рыжко Ивана (Карпушу), ещё одна – за Лобуся Степана, а та, что в Чудине с ними, у меня постоянно появлялась смутная тревога,

Непонятная мне грусть и обреченность читалась в их глазах, и потому бывал я у них не очень охотно. Ничего плохого от них не было – наоборот, баба Арина “шкадавала” меня.

Встретили они приход Советов и нападение фашистов, как и все, жили в своих домах  до облавы, скрывались в облаву. Старшего сына за связь с партизанами полицаи с немцами утопили в полынье реки Лань вместе с женой и малышом. В списке на памятнике погибшим от рук оккупантов жителям д. Чудин они отмечены. Кузьма и Арина после войны свидетельствовали на суде своими показаниями против полицая Яковца, подручного полицейского начальника- изувера Логвина ( то ли имя, то ли фамилия этого выродка). Он был известен ещё и тем, что партизаны в конце войны его отловили и, якобы, привязали за ноги между двух наклонённых берёз…

Поделом! Помнится, мы, пацаны, сбежались к грузовику, на котором возили полицая Яковца по деревне. После освобождения от оккупантов Кузьма и Арина переселились на своё подворье на хуторе. После войны в лесах шастал лихой народец: дезертиры, бывшие полицаи, бульбаши (по нашему – бульбаўцы) и тому подобная сволочь.

По ночам стучали в окно и требовали хлеб-сало и другой харч. Стучались и к Кузьме с Ариной и требовали испечь им хлеб, с обещаниями, далеко не двусмысленными, а конкретными:  “пустить красного петуха”. Стучались, думаю, и к другим хуторянам; на Завеликих хуторах было хат пятнадцать, да кто — то из других жителей “настучал “куда надо” на Кузьму и Арину, что они де, пекут хлеб для “лесных братьев – бульбашей”. И “загремели” хуторяне Кузьма с Ариной в далёкий Карлаг, получив по 15 лет. Как будто добровольно пекли! Тактика у ночных бандюг была не хитрой: — “Давай, блядь, хлеб, сало, кожух, а то спалим на хуй!”. Карлаг в отличие от Дальлага давал ещё возможность почувствовать и жару по + 40°. В Казахстане, скажем, и морозы не хилые, и ветры. Из-за Урала дуют, скажем, “Пять братьев” (Бешкунак) и Воркутинская пурга. Свирепые, пронизывающие ветры северо-запада  Казахстана. О карагандинских лагерях можно прочитать в “Архипелаге Гулаге” А.Солженицына в главе, посвящённой Кенгирскому (Джезкангангскому) восстанию зэков 1953 года.

Следы лагерей ещё не поистёрлись, я видел их в Сарани, Шахтинске, Темиртау, Экибастузе, под Карагандой и Каражалом. (Я бежал, бежал, бежал и попал на Каражал, жил-быт-строй, жил-быт-строй, хошь работай, хошь и стой, все равно карман пустой!) 

На мотив песенки из кинофильма “Господин- 420” Радж Капура. Помню, проживая в Балхаше, слышал легенду о строительстве “гордости советской цветной металлургии” – Балхашском медеплавильном комбинате и жуткого рудника Каунрад. После амнистии  Кузьма с Ариной в 1953 году переселились с хутора Завеликое в деревню на прадедовское “дварышча”, рядом с хатой деда Семёна, где жил и я.

В их возвращение сын Степан, отец моего кузена и полного тезки Микулы Владимира Степановича, “тронулся” и “пабег ў лес”. Его, лечили, лечили да так и “залечили”. Второй их сын Иван, лесник и пьяница, отец многочисленных детей, тем не менее “помогал” моему деду и крестному подворовывать лес для строительства хат-домов. И на том “Вялікі дзякуй!”.

Семён Антонович Микула

(Деревенские клички “Сёмко”, “Біблікаў”). На мои вопросы: “Дед, а как ты жил  после смерти отца —  матери? А куда девались волы, быки — коровы? Как жил дед? Семён, пожимая плечами, отвечал: “А во так і жыў. Па людзях. Гусей пас, авечак, каровы. Раз мяне абасцаў воўк. Ляжу я на канаўцы, ножыкам стругаю сабе палачку, а ён перайшоў канаўку, пастаяў нада мною, падняў нагу як сабака і абасцаў мяне! Я змяртвеў! З нажом у руццэ, як раз пад яго жыватом і нічога не магу зрабіць!” “Абасцаны” хлапец не решился пырнуть волка. Волк, видимо, был нацелен на другое, надо понимать…

“А как же братья и сёстры”? – спрашиваю. “Дак, па свету разышліся “.

С началом 1-й Мировой, Семён — ездовой в царской армии: — “А потым ваяваў, але ўсё пры конях, ды пры штабах”. – т.е не взял их с собой “бразилейро” Адам. Так и судьбы у них (Семёна и Кузьмы) схожи: 1-я Мировая,  гражданская, советско – польская, разруха, женитьба, труд и труды крестьянские при поляках, советах, немцах… Где и как состоял “при конях” при  штабах Семён – не помню!

Но эпизод “встречи” Семёна и его однополчан с Лениным он упрямо отстаивал. Я, поднаторевший “в историях”, говорил ему: — “Дед, да не был Ленин никогда в Вильно! Не выступал он там!” Дед упрямо:  “Быў, у яго і бародка такая, і лысы”. О чём говорил «Ленин», дед не помнил, но держал «своего» Ленина крепко.

Был такой анекдот:

— в школу приглашают дедулю, который, якобы последним, видел Чапаева. Дедок вспоминает: — «Ну, детки, прискакали мы к Урал — реке, поставили пулемёты и давай строчить по Чапаю, а Чапай плывёт да плывёт. А мы строчим да строчим, так вот Чапай и  булькнул. И заключил: — «Я видел Чапаева, детки!». Очень похвальные для классных руководителей «воспоминания» таких «очевидцев». Вот и я, на классное собрание в Дятловичской СШ, на котором присутствовало школьное начальство и другие гости, пригласил ветерана войны дедульку Марка Грушевского с предложением рассказать детям и учителям о своем боевом прошлом. Дед Марко откашлялся и начал примерно так: — «Колі немцоў погналі у 1944 г. похапалі нас, хлопцоў да и погналі на Кёнісберг…». «Похваталі», «погналі» — звучит не совсем по-героически и не патриотично получается… Тут уж я спохватился и давай задавать вопросы деду «как положено, т.е. «политически выверенные вопросы». 

1-я Мировая. Гражданская, советско-польская… Ленины-Троцкие замыслили высоко нести знамя «миговой геволюции».

На Запад! На Варшаву! Берлин! Париж! При поддержке «мигового пголетагиата» и беднейшего крестьянства! Соединения Тухачевского наступают на Варшаву. Красноармеец Микула «при штабах и конях». В спорах с Мартином, Сёма ядовито пошучивал над «героизмом» в войне и лично над «героем» командиров «искадрона». Приводил пример своей «отваги» и «геройства». Эту историю я слушал не раз. Итак, красные: — «Даёшь Варшаву!».

Наступление красных настолько стремительное, что поляки не успевают отступать. Вестовой Микула скачет в штаб полка. И вдруг… На опушке леса, перед Семой появился польский обоз из десятка «фурманок».

Поляки, «пся крэў”, понимают, что они уже в тылу у красных. Завидя конника, они закричали – загалдели, всячески демонстрируя желание сдаться. Сёма опасливо прокричал: “Рэнцы до гуры” — (Руки вверх!), “Бронь на земе!” — (Оружие на землю).

Те подчинились, сложили карабины и отъехали. Сёмен подъехал к оружию, повытащил затворы и вознамерился скакать по приказу. Поляки опасаясь худшего, погнали свои фурманки за красноармейцем.

 Струхнувший было Сёмён опасливо оглядываясь, тоже наддаёт ходу. “Жовнежы”, в свою очередь, тоже. Таким манером они и доскакали до штаба красных, конвоируя Семёна.

Вскоре в полковой или дивизионной газетёнке (или “Боевом листке”), появилось описание “подвига” красноармейца Микулы, который “вступил в неравный бой” с бело-польскими панами, умело маневрируя, оказывается. красноармеец коих убил, коих ранил, коих взял в плен, а впридачу ещё и захватил обоз в несколько десятков фурманок”. – “ Не вер газэтам, унучак, яны ўсё хлусяць” – поучал меня дед, нарезая квадратики газет для самокруток. И при пафосе героическом о героях досадливо морщился: — «Знаю я гэтых гірояў».

Читая позже похождениях Швейка и гашевских героев, я ухмылялся героическим реляциям с фронта Марека, батальонного историографа, сочинявшего впрок. «Батальон ринулся в атаку! Неприятель в панике бежит…  Герою отстрелили даже голову, но герой продолжает наводить пушку и т.п…» Тут и всплывал дед-красноармеец, герой. Оттуда, из далёких лет прошедших войн, потом и последующих катаклизмов, связанные с властью поляков, фашистов, коммунистов  у Семёна выработалось устойчивое недоверие к газетам, пропаганде, власти и идеолгогиям.

«При конях и штабах», дед уразумел достоинства грамотности и знаний: — «Вучыся, Ладзік, як мага лепш, будзеш пісарам пры штабе, або доктарам”. Эх, не слушался Ладзик, а был бы доктором, “ці пісарам”. Правда, писарем ротным, а заодно и оформителем военных карт для сапёров я некоторое время был в учебном полку.

Штабной писарь на войне — это и относительная безопасность, и дружба с кухней, и фамилию свою можно вставить в наградной лист. Прав дед! И кампания у меня в учебке — почти как у Гашека: Швейк (я), повар-оккультист Юрайда, телеграфист Ходоунский (сержант Дорожко), вольноопределяющийся Марек (замкмвзвода Боря Пеккер…)

Дед для моей докторской карьеры был готов продать коров и свинейу. Но не внял бестолковый внук Ладзик высоким устремлениям Семёна: «Кто был никем, тот стал ничем!»… «А что стало с поляками-жовнежами», сдавшимся в плен ?» — допытывался я. «А кто их ведае» — вздыхал Семён. Знаю «революционные законы» и «красный террор». Может, прибили гвоздями погоны к плечам, или «бялэго ожежа» ко лбу бедолагам -обозникам? Когда разъярённые бело-поляки, не раз восстававшие за «вольносьць», попёрли красных от Варшавы, дед и дал дёру в родимые болота… «Домой» — это риторически, дома-то и не было уже вовсе…

Встречал Сёму-дизертира герой Перемышля с женой Ариной. Сосватали Семёна с Ольгой (Волей), да стал он жить. Не осуждаю я Семёна за «десентирство». Притомился воевать за пять лет вестовой…    

Я, драчливый в детстве внук Ладзик, подталкиваемый дедом, к 10 классу стал скрытым пацифистом и противником войн, бряцания оружием и «гениальности полководцев». Потому, одобряю всеобщее дизертирство к своим домам, к Волькам, к детям и внукам на равнинах, горах, болотах, в лесах! Налаживать мирную жизнь, любить свободу и право быть человеком. Рижский мир разделил белорусов на «западников» и «восточников».

Мои Гаврильчицы оказались в приграничной зоне «Крэсув Всходних». Граница «панской Польши» и СССР с БССР — этих лживых гособразований с прицелом на будущую мировую социалистическую державу, о чем мечталось воспалённым мозгам большевистских бонз.

Вдоль границы за Ланью в деревеньках Песчанка и Дубица, поселились осадники, бывшие «жовнежы и капралы Войска Польскего», лояльные «Ужонду Польскему». Это была попытка поляков отгородиться от СССР, «санировать» границы Польши от проникновения большевистской заразы. Вот откуда в наших местах и появились фамилии Францкевичей, Левковичей, Барановских, Шпаковских, Курпешко, Ивашко и другие будущие мои друзья с польскими именами Болесь, Стась, Юзик…

Труды земные

20-е и 30-е годы прошлого века для моей Бабушки-Ангела и деда – это Труд во имя собственных жизней и жизней их детей. Хата, землица (немного, да и не самой лучшей!). Несколько канав для осушки болота дед с Бабушкой выкопали сами, лопатами, вручную. Берёза и клён росли рядом с хатой. А берёзу посадил ещё прадед Антон!

Она исправно давала бочки берёзового сока ещё на моей памяти. Подталкиваемый и направляемый Бабушкой дед обучился всем мыслимым и нужным в крестьянском быту навыкам: делать санки и части телег, бочки, бочонки, корыта, деревянные детали разных сельскохозяйственных орудий. Мои лыжи и лапти – всё делалось его руками. Бабушка вела дом, скотину, детей, и нескончаемые сезонные «женские работы» пряла лён, ткала полотна и многое другое.

Кроме того, бережливо копила «злотые» для будущей покупки землицы. Бабушке хотелось не отстать от сестёр, особенно от Зоси. Выйдя замуж за неграмотных полешуков, бывших фронтовиков, сестры Василевские были «спраўнымі гаспадынямі».

Не бедствовали. Бабушка «не ленавалася» сделать далёкий марш-бросок “на кірмаш” (базар), чтобы продать полотно, лён, пряжу, сало, масло, кур, яйца, “абдзенне” (одежду). А дед сбывал евреям – перекупщикам, торговцам мясо и возил его даже на довольно большие расстояния.

В 30-е годы бабушка поставляла масло, сало, куры, яйца и на “пастэрунэк” – польскую пограничную заставу. Может это наследственное от неведомых мне владельцев “монопольки”? Эта хватка прослеживалось и после войны с фашистами. Уже в году 50-м семью Рыжко Ивана старшего собирались «раскулачить». Спасло то, что отец и сын Рыжко уехали на лесоповал. Бабушка Зося сама воспитывала внука и вела хозяйство несколько лет, пока не вернулись из Карелии муж и сын.

«Гнёт» бело — панских властей сказывался в насильственнойной полонизации, в административно-языковой деятельности, в образовании, в религии – но не в такой форме, как подавалось советской и коммунистической пропагандой. Однако, не было у моих земляков и «голодоморов» и коллективизации, не было физического истребления крестьянства, разрушения церквей и уничтожения священников, ни чисток, ни стукачества, ни массовых судебных процессов.

Жили «за паляками», трудились терпимо, без потрясений. В 1924 г родилась моя мать – Мария, в 1930 – дядя Алексей, Алёшка — будущий мой крёстный. Упорство и труд дали моему деду и бабушке относительное благосостояние, несколько тысяч серебряных «злотых», много скота, новую «хату».

Дед, бабушка, мама обувались в хромовые сапоги, одевали «маринарки» — (пиджаки).  Своя хата (сгоревшая впоследствии в облаву),  хозяйственные постройки, механическая паровая молотарня (остов ее служил мне местом игр в раннем детстве).

Насчет «молотарни» — (молотилки). Якобы, ее отдал какой-то еврей, приятель, которому было «дозволено пристроить её у деда на дворэ» То, что дед после войны, при мне разбирал ее на подходящие для хозяйства детали – это факт. Я присутствовал при нём, так как он открыто носил железки другу в моём сопровождении кузнецу по  фамилии Кот.

Мне интересна была кузница, дозволялось даже покатать меха, что было нелёгким для «хлопчыка». Но то, что «молотарня», якобы наша, в семье не звучало. За «колхозное» время остатки железной чудо-машины были утоплены дедом в выгребной яме. Были у деда и бабушки ещё и жернова (жорны), Мука продуцировалась тут же, на дому. И ступы, и «трапашки» с льнотёркой, и «бойка» (маслобойка), «кросны» -ткацкий станок с различными причиндалами.

 Мама и дядя Алексей закончила несколько классов польской школы. Особой грамотности не проявляли, не успели.

Мои непредвзятые оценки жизни моих Микул до войны с фашистами нельзя сопоставлять, я думаю с жизнью крестьян-полешуков соседних приграничных областей БССР. Красноармейцы-освободители от «панского гнёта» в 1939 году удивлялись: в некоторых крестьянских семьях были настоящие швейные машинки, велосипеды-«ровары», хромовые сапоги и исправная одежда на все сезоны года.

За такие «кулацкие» вещи можно было загреметь к белым медведям, что и практиковалось. После войны дед еще донашивал польские «яловые» сапоги, а бабушка украшала себя «пацеркамі”-ожерелями  и серебряными кольцами.

Проживая в Лунинце в 1973-1976 г.г., я получил место учителя рисования и черчения в 1-й городской школе. Место мне уступил престарелый художник. Пару раз он приглашал меня к себе домой. Сошлись мы со стариканом на доверии.

Женой его была бывшая польская актриса, старая женщина-кокетка и жеманница. Она рассказала о конфузе с женами красных офицеров в «освобожденном» Лунинце. Жёны «освободителей» открыли для себя в еврейских, еще не национализированных лавчонках  одёжный рай. «Модницы» закупили длинные ночные сорочки и явились в «обновах»… на городские танцы!

Хохотал весь «бомонд» Лунинца! Актриса подавала всё это неестественно игриво, что было несколько неожиданно  для 70- летней женщины, и это приводило меня в некоторое смущение. Что и говорить! Актриса!

Некоторые штрихи советской жизни 30-х запомнились из рассказов случайных людей и знакомых.

Мой сосед рассказывал о свадьбе своих родителей в Добрушском районе Гомельской области перед войной. Население жило крайне бедно, но к этому событию было заготовлено цинковое корыто винегрета (!) да несколько бутылок самогона, и для молодых яичница-глазунья из двух (!) яиц! Сельчане тогда сложили такую частушку: — «Птіцаферма ёсць у нас, а другая строіцца, а калхознік бачыць яйца, як у бане моіцца”… И на пустом месте рождаются юморные частушки. Дед и бабушка жаловались, что «за Польшчай» часто некому было сбыть сало и масло, которые были всегда в избытке.

Советская санация

Запомнился мне рассказ бывшего НКВД-иста, затем и милицейского начальника, старика, с которым я лечился в районной больнице в г.Лунинце. В годы руководства НКВД Ягодой-Ежовым-Берии он, молодой ВОХРовец, служил на крайнем Севере – в городе Тикси. Этот северный порт строился репрессированными “кулаками и подкулачниками”, то есть классовыми врагами советского народа.

Когда основные работы по строительству были выполнены, встал вопрос: “Куда девать “врагов народа”? По каким-то причинам их решили просто расстреливать. Но как это проделать? Ведь в городе у многих строителей были и ЧСВН (члены семей врагов народа)! Решено было расстреливать прямо в каабинетах оперов: один из “рыцарей” отвлекал, а второй подходил сзади и стрелял в затылок жертве, трупы затем вывозились в тундру, где слегка припорашивались снегом.

Но, незадача! Голодные песцы разрывали снег, растаскивали останки по всей округе! Нехорошо! Известно стало населению города. Решено было “недорасстрелянных врагов народа”  рассредоточить “по командировкам” и лагерях, где они и окончательно исчезали. Сам подполковник, по его словам, не участвовал в “ликвидации”.

Но мне почему-то захотелось немедленно выписаться из райбольницы, подальше от рыцаря с “чистыми руками и горящим сердцем чекиста».

Однако, вернемся к моим дорогим родным в предвоенные годы. Поляки осуществляли «санацыю» на «Крэсах Всходних”, но польско-советская граница была весьма прозрачна. «Загроза комунистычна» проникала в Польшу без проблем. Шпионы-разведчики, диверсионно-террористические группы сновали туда-сюда.

Радиопередачи, листовки, пропагандистская литература и деятельность коммунистов-комсомольцев в Западной Белоруссии отражались в умах определённой части западных белорусов, особенно в люмпенско- пролетарской её части. Показательна судьба старшего брата моего друга детства и одноклассника Володи Лобуся. Семья «Клопаков» — Лобусей жила бедно, что в Польше, что затем и в СССР. Поверив в счастливую жизнь в БССР, наивный юный Василий Лобусь рванул через болото в Страну Советов…

И вернулся он в Гаврильчицы в 1956 году, как уже и упомянутые ранее Мартин и Кузьма Микулы, как и сотни тысяч жертв Гулага, искомканный тюрьмами и лагерями. Побывал он и в «ежовых рукавицах», и у Берманов, Наседкиных, Цанав, испытал бериевские пытки. Жутко проклинал Вася власть в кругу своих родных, свою глупость и своих мучителей. Выбивали и в итоге выбили «признания» юнца, что он – якобы, «шпион и агент дефензивы»! План разоблачения «врагов народа» в БССР выполнялся четко! И был он одной из составляющих плана 3-й пятилетки.

Повезло Васе, однако! Выжил! Вернулся в деревню с женой и двумя дочерьми-красавицами. Ну, Вася-дурило, попался как «кур в ощип» на ягодо-ежово-бериевскую кухню. Понятно! «Лазутчик»!

Но пыточные подвалы НКВД прошли и руководители КПЗБ(б) – все эти Лагиновичи, Царуки и иже с ними. В БССР тысячи представителей национальной элиты погибли или прошли через застенки Гулага. Ничего нового в этих строках нет. Но ведь не хочет помнить об этом большинство моих соплеменников. Не хотят манкурты.

Рабы. Бесхребетная нация… Польская республика, конечно, не образец гуманности и законности, думаю. Будучи советским школьником, я задумался, читая о террористе-коммунисте Сергее Притыцком, который за убийство и революционную деятельность был приговорен судом к смертной казни. Но под давлением и протестами общественности и самых различных политических сил жизнь его была сохранена.

А где же пресловутая кровожадность «буржуев» и панов? А где же достойная кара открытых врагов польского государства?

К  месту нужно упомянуть и конфликт с законом «Ржэчы Посполитой» моего деда Семёна. Так вот! Моя бабушка Волька понесла продавать сало – масло-сметанку на «постарунок» — обычное для нее дело. (Помните о злотых?) Но в этот раз. какой-то кухонный чин нагло обманул ее, к чему-то придравшись.

Но главное! Бабушка в слезах, от такого, «пся крэв» курвизма, явилась до хаты. Взбешенный Семен потрусил на заставу до «пана капрала» с «разборками». Сколько «дуп пердолёных», «курв» и «пся крэв» прозвучало – неважно, все закончилось стычкой с катанием по земле, а это Семену уже не простилось. Как-никак, капрал – это власть, «при исполнении» и т.п.

Дед, в результате, был заключен в Картуз-Берёзскую тюрьму на 1,5 года. Но… спустя несколько месяцев отсидки был отпущен связи с … началом сенокоса! А что? Правильно! Для государства нужна стабильная единица сельхозпроизводства (корова, мелкий скот) – для уплаты налогов. Стабильная семья: зачем плодить нищету.

А «панам» — поработителям «белорусского народа» нужен был крепкий мужик!

Постепенно, но уже со школьных  лет, я начал подозритедьно относиться к словам  и штампам, которыми зомбировали «совка»: «кровавый царский режим»,  «гнёт буржуазии и помещиков», «звериная сущность империализма», «вражеские голоса» и т.п.

«Кровавый царский режим». Любое правление русских царей подпадает под определение «кровавый»: от чудовища на троне Ивана IV, тишайшего Алексея Михайловича и Петра I до Николая II “Кровавого». Но никто не подсчитал количество жертв царского времени (прости господи!) в процентном отношении к количеству жертв Советской власти за 70 лет. Скажем, век XIX и начало XX: декабристы, разночинцы, революция февраля 1917 года…

И в государстве рабочих и крестьян и прослойки интеллигенции только чекист Матвеев в «честь 20-летия Великого Октября” на Соловках расстрелял лично 1111 человек. Скурпулёзно подсчитав убитых за день – 346 человек! Водолаз, работавший  в войну на Белом море по подъему затопленных катеров, ужасался открывавшимся перед ним картинам: скелеты колебались от течения воды, словно водоросли…

А таких Матвеевых в состеме Гулага – не счесть!… Мне однажды довелось прочитать «рацион декабристов»-каторжников, очень сытный.. Знали бы об этом «доходяги» Гулага!.

Канун II-й Мировой. Дедуля с Бабулей и с детками «працуюць працу», копят злотые. Мама моя – девка на выданье. А война-то уже громыхает! Деда не взяли в польскую армию – значит, не успели, Пришли «освободители» с Востока. Заработала сталинская система по налаживанию «светлой жизни под мудрым руководством отца всех народов».

Глухая деревня Гаврильчицы, но борьба с классовым врагом развернулась и тут. Первым в Гулаг отправилась польская администрация (в том числе и солтыс Анисим и часть зажиточных крестьян, живших вдоль бывшей границы). «Мероприятия» по ликвидации «кулачества» вызвали ажиотаж у деревенских хапуг, бездельников и обормотов — так называемой «бедноты».

Некоторые с восторгом и ликованием бросились делить землю репрессированных осадников в Дубице и Песчанке. К чести моего деда, он туда не бросился, как дружок его, Адам Гнуда  “з вяроўкаю чужую землю пабег дзяліць”. «Мне чужога не трэба!» — рефрен воспоминаний у деда об этом времени. До организации колхоза в 1939-41 годах дело не дошло.

Не успели “Советы” ограбить-покурежить жизнь моих земляков. Дед успел до войны продать в Вызне волов своим знакомым – повезло! Правда, деньги. всё те же злотые, были утеряны позже. Ссылки-высылки “врагов народа” (выслан был отец и брат моего будущего друга Стася Курпешко).

Были и другие “мероприятия” новой власти.  Например, спиливание крестов-оберегов на перекрёстках дорог в деревне. Пилят кресты! Главный “пильщик” в этом святотатстве был тот же “бедняк” Адам Гнуда. Людская молва гласила: покарал Господь Адама в детях его! У буденновца Адама старшая дочь – тихопомешанная, объект издевательства для придурошной пацанвы на танцульках. Сын – офицер погиб в 50-е годы.

Еще одна дочь – красавица Ева, глубоко несчастна в браке. И, наконец, Стёпа, друган моего детства – эпилептик («чорна хвароба», падучая). В 5 классе Степа перестал учиться из-за частых припадков эпилепсии.

Прибыв из Казахстана, я навестил его семью. Глубоко несчастная мать ухаживала за существом, утратившим разум, малоподвижным и толстым. Это Адаму за спиливание “крыжыкаў з наміткамі”.

После войны “крыжыкі» снова восстановили. Один огромный у «Глинища» — места для купания мелюзги и отдыха коров в летний зной. Это место так и называдось — «Крыжыкі». Часто у них я поджидал своих «ухажерок». При Хрущёве опять провели «мероприятие» по устранению крестов. В 90 годы прошлого века – восстановили вновь…

Гримасы истории. Или акты кретинизма и дикости? Опять же, в Москве Храм Спасителя взрывается… Восстанавливается… Секретарь ЦК КП Ельцин со свечечкой, гебист Путин – рядом с Патриархом…

Дальше чего ждать? Опять «борцы» с Богом придут? Семёну с Ольгой Советы уже точно не принесли радости и веселья.  “Добрэ, што не кулачылі,” – резюмировал дед приход Советов. Злотые сложены в горшок и надёжно спрятаны, туда же спрятали и мечту о землице. Перед самой войной мама вышла замуж. За кого? «Ніц не ведаю».

Знаю, что дочурка её умерла в облаву. А у невесты – мамы “добры пасаг быў” – обязательный “куфар” с одеждой, подушками, радюжками и даже швейная машинка…

Война для деда и бабушки, мамы и дяди Алёшки, как и для других миллионов белорусов, была огромной Бедой. (Марина Цветаева писала это слово с большой буквы). 41-й и 42-й годы были относительно спокойными для мирных людей…

Были и коллаборанты, встречавшие немцев хлебом-солью и с портретами «бесноватого» фюрера.