В одном из выпусков «Фамильного древа» мы уже писали об адвокате Василии Пантелевиче, регенте хора при Братской (Николаевской) церкви в Бресте-над-Бугом в межвоенный период. Возглавляемый им певческий коллектив славен был не только литургийным вокалом, но и исполнением светских произведений на различных городских концертах.

Одним из солистов хора Пантелевича был Михаил Ольховой (1908 г.р.), лирический баритон, по происхождению украинец, ученик Марии Ордынской. В брестском хоре он пел несколько лет – в конце 20-х и начале 30-х годов. Он запечатлен на фотографии хора в 1929 году.

Интересно далее развивалась его артистическая судьба. В 1934 году Михаил Ольховой был приглашен в оперную труппу Большого Театра в Варшаве – благодаря конкурсу молодых вокалистов. Получал стипендию дирекции Оперы и пел там два сезона. С 1936 был солистом белорусского хора. Кроме этого, пел постоянно в популярном тогда в Варшаве «Русском мужском хоре» под управлением Георгия Семенова.

Пластинки этого хора, записанные на польской фирме «Syrena-Electro”, сохранили голос и Михаила Ольхового. Особенно замечательно звучала в его сольном исполнении песня «Было у тёщеньки семеро зятьев». Кстати, в том же хоре Семенова некоторое время пел уроженец Пружанщины, бас-баритон Павел Прокопеня.

Далее была Вторая мировая война, после которой кочевая судьба перенесла Михаила Ольхового в Соединенные Штаты Америки. Но и там его голос не потерялся, не угас в дебрях заокеанской чужбины. Он был принят во всемирно знаменитый Хор донских казаков Сергея Жарова, пел в нем немало лет, объездив с гастролями многие страны.

Талантливые люди имеют свои слабости. Не избежал их и Михаил Ольховой. Вот как вспоминал о нем в одном из интервью участник хора Сергея Жарова – Иван Ассур:

«А вот еще одна интересная, я бы сказал, трагикомическая личность — Михаил Ольховой, бас, бывший солист Варшавской оперы, безобидный человек, но как ему не везло! Приезжаем мы в Париж в отель «Gare du Nord», а во Франции в каждой комнате в отеле биде. И вот наш герой, комплекции довольно внушительной, решил до концерта вымыть свои ноги. Встал в биде и провалился. Орет на весь отель, еле-еле ногу вытащили, разбив злополучный биде. Сообщили Жарову, что Ольховой ранен и не может участвовать в концерте. Жаров возмущен: «Подумаешь, раненый, знаем мы таких, должен быть на сцене и петь». Стоит наш герой во время концерта на сцене во втором ряду, кровь наполняет сапог и стекает на пол, а петь-то нужно. Через несколько дней нам нужно ехать поездом на юг Франции. Ольховой и компания близких ему по спиртному людей устроились в купе. А ехать часов пять. Времени для дружественных и теплых разговоров достаточно. Но «счастливые времён не замечают». Вскоре и наша станция, нужно высаживаться, а наш герой пребывает в «райской нирване» и заявляет: «Мне и здесь хорошо, никуда я не выйду из купе». Наконец мы это грузное, расслабленное тело кое-как подняли, подвели к двери вагона, но не смогли удержать, и он всем своим весом грохнулся на перрон. Встать уже вообще не в состоянии, а упал он лицом вперёд. Сергей Алексеевич эту сцену не видел. Мы раздобыли тачку, взвалили его кое-как на нее и повезли через весь город в отель. Внесли в комнату, уложили в постель. А вечером концерт. В фойе мы все собрались, чтобы ехать на концерт, а нашего Мишеньки нет. «Барон,— обращается Жаров к Александру Круденер-Струве,— пойдите и посмотрите, почему нет Ольхового». Через некоторое время возвращается барон. «Сергей Алексеевич, Ольховой очень сильно болен, лежит на кровати, всё лицо сплошное месиво». — » Нечего разыгрывать, только что в Париже, а теперь и здесь. Я сам пойду и проверю». Возвращается, всё понял. «Ну, поехали на концерт, Миша очень болен». Но интересно, что никакого выговора ему не было. Видно, Жаров понял, что Миша и так достаточно пострадал».