Вышла хорошая книжка маленьким тиражом. Ее написала в подарок своей бабушке Александра Онищук, но подарок получился для всех, кто прочитал и прочитает. В книжке есть карандашный портрет героини руки автора, предварение и посвящение: «В повести имеет место художественный вымысел, однако в основе её – реальные события и лица», – « Посвящается бабушке, лучшему из учителей». — «БК»

Сначала

Лепет чужих детей, песни телевизоров в квартирах друзей, всходы сладкого перца в пластиковой таре у батареи, кривые параллельные электрических проводов на фоне облачности в запотевшем окне… Жизнь с каждым днём набирает массу. В голове путаются образы и сюжеты. Когда мне было пять лет, всё было очень просто: то, от чего светло, — хорошо, а остальное — так себе. Теперь краски на непрофессиональной палитре смешались. Я многое перестала понимать. Какую из болей терпеть, а какую лечить таблетками? Кому можно показать тёплую слезу на ладошке, а от кого её лучше спрятать в железный кулак? С кем садиться за общий стол, а кого обходить по широкому радиусу?..

Мне тридцать два, и я — дура дурой. Вот и всё, что я усвоила за эти годы. Комфортно с таким откровением бывает только перед иконами святых. А в мире людей не любят дур и дураков. Людям подавай умниц. Как хорошо, что у меня всё ещё есть, к кому ходить за умом-разумом.

В крохотной квартирке с застеклённым балконом на втором этаже серо-голубой панельной высотки живёт бабушка. Маленький ангел-хранитель, не одобряющий мою обувь на каблуках, но уважающий физические упражнения и верящий в пользу дробленой крупы. Вот кому ничего не нужно доказывать. Она и так знает потенциал всех своих близких. Его можно вовсе на время отключать, опускаясь в кресло за овальным столом к чашке некрепкого чая, добела осветлённого лимоном. Всё, что здесь от тебя требуется, — это слушать. И, если говоришь, то говорить громче.

Дважды рождённая

Самое странное, что я пытаюсь постичь не первый год: каждая бабушка когда-то была младенцем. Только представить!

Ка-жда-я.

Мою, например, туго пеленали в тридцать седьмом. Тысяча девятьсот… В старинной метрике по-польски указан апрель месяц. Но в один прекрасный день завертелась история с двойным рождением: этот самый апрель по спешке перепутали с сентябрём. Ошибся школьный секретарь, переписывая русскими буквами дату бабушкиного появления на свет в свидетельство об окончании ею десяти классов…

Да, это ещё одно моё непостижимое: некоторые бабушки были когда-то школьницами. Вот – длинная, извивающаяся и ветвистая деревня Плотница. А это – девочка Нина Козляковская, невысокая, чернявая, с любознательным взглядом, почти выпускница. А вон тот приятной внешности полешук, аккуратный и вдумчивый, немного усталый – отец Нины, уважаемый и любимый всеми Михаил Леонтьевич. Он исправно платит за школьное образование дочери подлинными царскими серебряниками.

— Бабуль, где он их брал? В послевоенном Союзе, да после Польши-то!

Очередной чай у нас заварен на исторических травах, и я отчётливо вижу серый профиль Николая II на аверсе в моём воображении.

— А чтоб я знала! – с отчаяньем пожимает плечами та самая Нина. И в нашем большом семействе становится на одну загадку больше.

Позже, когда и с серебряниками, и со школой было давно покончено, оказалось, что двенадцатого сентября с Нины причитается пирог, – товарищи по цеху прознали про день её рождения. К тому времени предприимчивая молодуха давно уж как переехала из провинции в областной центр, получила целых две специальности, успела набрать опыта по обеим и, в конце концов, прочно закрепилась в рядах рабочих одного из объектов отечественной промышленности. В цивилизации же, как известно, принято шумно праздновать всё, что празднуется. Даже если даты своего появления на свет ты, рождённая в многодетной деревенской семье, прежде без бумажки-то и помнить не помнила.

Так и повелось, что с тех пор ежегодно, в начале осени, Нина считалась именинницей. И поныне близкие носили бы ей в букетах вместо первых маргариток зрелые хризантемы, если бы не один дотошный чин. Готовя для просительницы разрешение на заграничный выезд, работник соответствующей инстанции отправил запрос в нужный сельсовет. С приходом ответа и вскрылась та давняя ошибка школьного секретаря.

Нине пришлось отложить долгожданное посещение польских родственников и отдать на замену ставший недействительным бордовый советский паспорт с неверными данными…

Но разве только в маргаритках прелесть внезапно обретённого повода для весеннего торжества? Ведь нет же!

Порой, подгоняя чайной ложкой кораблик из лимонного ломтика, она вспоминает сестёр. Старшая, Шура, говорила: «Когда ты родилась, Нинок, мы картошку не то сажали, не то копали. Не то весной, не то осенью».

Интрига не желает покидать почтенную публику.

— Нет, это апрель. Всё-таки апрель, — с надеждой на весну кивает бабушка.

С надеждой на весну

Что ж, для своего появления на свет весну выбирают многие. Я её выбрала тоже. Да, быть может, есть нечто ещё более жизнеутверждающее, чем она, но это нечто я пока для себя е открыла. А весна – она вся твоя, протягивай руку и просто так бери. Радуйся тому, что ты есть.

Банально? Как бы не так. Попробуй порадуйся, если больно.

Нинка-то хорошо помнит примеры.

Скажем, если детство выпадает на послевоенный голод, а ты, потеряв горевшую тифом мать, доживаешь до первой крапивы и, срезав дрожащим серпом жгучий пучок, смакуешь пустые крапивные щи, как наслаждаются буржуи стерлядью, томлёной в шампанском.

Или если пятикилометровый путь в школу лежит через заснеженные веси, и в дороге коченеют до состояния стекла пальцы, но твоя смекалка толкает на счастливую диверсию. Умыкнуть у отца два куска медной проволоки, а у мачехи отмотать втихую пряжи из запасов. Прячась на печи, без предварительного обучения, вязать методом тыка из ворованных сокровищ мешочек. Когда придётся. На ощупь. Пугаясь собственного шороха.

Величиной с ладошку, мешочек этот будет готов лишь к оттепели. Но тем радостнее мартовским – всё ещё морозным – утром размахивать котомкой со скудным школьным скарбом, чем теплее держащей её руке. Вот для чего был нужен гамбит с проволокой, пряжей и мимикрией под печную сажу. Связанный мешочек – это рукавичка! И здорово, что её одной достаточно, ведь свободную руку можно спрятать за пазуху… Всего-то и нужно для ликования – состряпанная из кривеньких петелек тряпочка. И, конечно, весна.

Ещё фрагмент. Разлив Припяти. Крохотные ноги, обутые в отцовские лапти, хлюпают по заболоченной дороге за свежей зеленью для скотины. Шлёпают задорно с детской беспечностью. Но внезапно ошибаются направлением узкой полоски брода. Вязнут. Теряют твердь. Уходят всё глубже… И никто никогда не догадался бы, какое несбывшееся будущее случилось бы оплакать родным, останься эти ноги в той пучине. Но – всплеск! Ещё всплеск! Оно не желает быть оплаканным. Оно хочет сбыться в каждой уготованной мелочи. И вот чудесная тяга передаётся той, кому это будущее принадлежит. Руки делают рывок, хватаются за край целины и вытаскивают из жижи мокрое пульсирующее тельце. Нинка жадно дышит. Всхлипывает. Прибавляя звука, рыдает о потерянных лаптях. И одновременно смеётся об обретённом заново будущем, отжимая края утяжелившейся юбки…

А ты пей свой чай да слушай бабушку. Учись на её примерах чувствовать весну в каждом новом вздохе. И – да. Радуйся тому, что ты есть.

Вскользь об ангелах

Мне пока неведомо, что за жизненные законы вталкивают в жизнь человека внезапных ангелов. Бабушка тоже не знает, как именно это случается. И всё-таки это случается. В хронике Нинкиных дней многажды отмечено вмешательство как тех ангелов, что невидимы для людского ока, так и тех, чья осязаемая внешность абсолютно точно указывает на их земное происхождение. У меня есть подозрение, будто вторые как-то связаны с первыми. И все они приходят к нам с какими-то задачами.

Смотрите сами. В этой серии Нина – выпускница торгового училища. Днём она стоит за прилавком кондитерского отдела одного из продуктовых магазинов. Улыбается покупателям, отпуская им леденцы, печенье и шоколад. А вечером… А вечером в своей съёмной на далёком отшибе комнатушке мается жилищным вопросом.

Полагаю, вы с ним тоже знакомы. Мало кому не приходилось в жизни сталкиваться с поисками подходящего пристанища. А всё же бесприютные картинки разнятся. Одно дело, если ты становишься на крыло близ родительского гнезда. Ну, а если оно осталось в далёкой тихой глуши? Очерчивается ясное понимание: областной центр – не родная деревня, где даже самый бедный селянин готов разделить с пришельцем свой кров. Тут надобно покрутиться, поискать, поспрашивать.

Наша история – в том числе, про удачу. В лице Нинкиной начальницы вдруг открылось чуткое сочувствующее создание:

— А ты приходи жить ко мне, — говорит руководительница своей опечалившейся подчинённой, — я одна в целой комнате, места хватит. К тому же, тут близко…

Та, конечно же, обрадовано приходит.

И вот текут плавно новые вечера. С книгами и рукоделием, чаем и стряпнёй, женскими разговорами, воспоминаниями и мечтами. По осени предваряющая прогресс печь начинает трещать дровами – в те старинные годы города так и топились. В обжитой барышнями светлице тепло и ладно. Подобные моменты заставляют верить, что и целый мир за пределами комнаты – ладный и тёплый. До той поры, пока не ступает на поющий дощатый пол кривою ногою беда…

Много ль ей надо, злобной старухе? Всего ничего. Кто-то из вас закроет чуть раньше положенного печную заслонку перед сном. Догорающее поленце запустит в комнату облако с особой химией, и вы обе, постоялица и хозяйка, с горчащими воспоминаниями и дерзкими мечтами под остывающими веками, останетесь в своих койках навсегда.

Если только беда не подменит карт. Если только не разбудит тебя неловко, оступившись у края постели. Чтобы ты, неожиданно открыв глаза, поняла с ужасом, как тяжело пошевелить пальцем. Но, вспомнив, как однажды уже тащила себя из смертельной топи, ты вновь совершишь нужные действия.

Перекинешься и упадёшь с прогибающихся матрасов. Доползёшь до двери. Толкнёшь её, как толкает дитя, пробиваясь на свет божий, материнское нутро, и… потеряешь сознание, глотнув на пороге ударившего в лицо кислорода.

Будете живы.

Да где же здесь ангелы? — спросит кто-то с близорукой душой. Жаль, что для таких не придумано специальных диоптрий. Но – следите за развитием этого сюжета.

Наутро полупрозрачная Нина едва держится на ногах. Нынче ей тошно находиться за своим прилавком. Улыбаться на сдачу с леденцов нет никакой мочи. Мысли гоняют отвратительный влажный холодок вдоль позвоночника в обоих направлениях. А многоликая очередь равнодушна. Сегодня это конвейер рук со звенящей мелочью. Кроме (не может быть!) одного, замыкающего, звена, за которым обрывается казавшаяся вечной смена.

Это женщина среднего возраста. Худая. Бледная. С бесцветными потрескавшимися губами. На пепельно-русой копне – печальная краюшка берета из чёрного войлока. Нина не помнит, что взвешивала для незнакомки на привычно громыхавших под гирями весах. Но в прошедших с тех пор десятилетиях пропечатался момент, когда в неё всмотрелись отчаянные серые глаза:

— Вам нехорошо?

От негромкого, бархатно прозвучавшего вопроса стало легче. Высохший, болезненный взгляд увлажнился и начал понемногу заново обрётать цвет.

— Да. Едва не угорела я этой ночью. Отдышаться не могу, — открывается Нина покупательнице. И слышит вдруг, как в ответ из разжимающейся белой ладони сыпется на керамику пола медь. Незнакомка обмякла и горько, навзрыд, заплакала, прикрыв лицо освободившейся рукою.

— Что, милая? Что? – настала очередь Нины волноваться за ближнего. – Погоди, постой тут, не уходи…

Чужие страдания должны стоять в одном ряду с такими универсальными антидотами, как мёд и молоко. Когда какая-то мука невыносима тебе, когда ощущаешь передозировку жалости к себе, по какому бы ни было поводу, бывает достаточно одной инъекции чужих страданий, чтобы почувствовать, что ты в порядке. Впервые об этом я тоже узнала от бабушки. Давно. Ещё в детстве:

— У некоторых девочек и мальчиков даже мамы с папой нет – представь, как им плохо. А ты вот ревёшь из-за ерунды.

Плохо помню, что это была за ерунда и стоила ли она слёз, но боль тех самых девочек и мальчиков давала мгновенный эффект. А теперь, будучи взрослой, я почти физически ощущаю боль той женщины, которую Нина, выйдя в тот день из-за прилавка, кинулась утешать. Позабыв о собственной маете, она обнимала незнакомку за плечи и слушала надрывную исповедь о чудовищном стечении шагов и обстоятельств. О том, как страшно было в условиях более чем скромного быта узнать о второй беременности. О том, как тяжело принималось решение об аборте. О том, как уйдя ранним промозглым утром избавляться от ребёнка, опустошённая, она возвратилась в тот же день в комнату мертвецов. Кроху под сердцем руками медиков убила она сама, а двухгодовалую дочь и пожилую мать там, дома, в то же самое мгновение убил угарный газ.

Заслонка разгорячённого печного дымохода стала точкой пересечения двух чужих друг другу созданий. Кто подстроил это совпадение? Для чего? У каждой героини повествования наверняка со временем вызрел собственный ответ на эти вопросы. А после, когда историю понесли в люди, ответы оные размножились и заиграли гранями.

Слушая бабушкин пересказ монолога несчастной, я рисую в мыслях свою, чуть отвлечённую, картину. Приёмное отделение в гинекологии современного перинатального центра. Там, сидя в казённом пластмассовом кресле, однажды я ждала очереди на оформление. Мне предстояла операция, обещавшая шанс в познании радостей материнства. Я не волновалась. Было только странно представлять погружение в сон под действием анестезии. Об этом были мои мысли. Я всё думала: как можно заставить человека уснуть, если он не хочет?..

Отделение было битком. За восемь часов ожидания я рассмотрела череду старушек и студенток, грузных сердитых тёток и полуобморочных худышек, печальных бальзаковок, наглых пацанок, интеллигентных дамочек… Открыла для себя мир женщин с больным естеством. Они заполняли, хмурясь, какие-то бумаги, шуршали деловито глянцем модных журналов, с придыханием шептали друг другу что-то, теребили пакеты с пижамой, хихикали, глядя в телефоны, топтались, садились, вставали, снова топтались. Некоторых привозили на каретах скорой – эти плакали. Поддерживая, их вели мимо. Хлопала ведущая в богадельню дверь, и какое-то время слышно было, как за нею поднимался, затем утихал вихрь отлаженных действий по оказанию помощи.

Так или иначе, все мы очутились здесь по общему стремлению – отладить наши механизмы цикличного обновления тел и душ. Все, кроме одной. У неё с этим был порядок. Но существовала кое-какая другая загвоздка, которая вскрылась при перекличке. Когда из-за дверей приёмной высунулась администратор в синем халатике и полушёпотом спросила:

— Кто на хирургию одного дня?

Хладнокровие – штука зыбкая. Рябь на поверхности души присутствует у каждого, кто жив. Моя душа ушла в шторм, получив инсайт: хирургия одного дня – это аборт.

Аборт.

Э т о  а б о р т…

Какая простая штука – подмена понятий. Было убийство – стало косметическое действо, сравнимое с педикюром. Да, да, об этом говорено миллионами слов, писано миллиардами знаков. Но до того мгновения, пока под моей ногой не щёлкнула чека этой мины, я не понимала их истинного смысла. Они казались мне бутафорией. И только приёмное отделение гинекологии сделало их в моих глазах живыми ножевыми.

Вот – твоё направление с абсолютно скотской формулировкой. «Бесплодие». В формулировке этой зашифрованы пробирки, прокладки, солёные губы, холодные руки в латексе у святого святых, бестактные вопросы, бесполезные советы, ртутный термометр в анальном отверстии, мигающий монитор, усталость и зависть. Стыд. Унижение. Отчаяние.

А вот – эта целованная богом женщина с завязью в горячем чреве. Центр вселенной. Хранительница Образа и Подобия. Ты видишь её собственными глазами. Её окликают. Она встаёт с пластикового кресла и скрывается за белой дверью. Она точно знает, на что идёт, но шагов не замедляет. Завтра она придумает себе пригоршню дополнительных оправданий и совсем успокоится. А общество нынче переименовало убийство в хирургию одного дня и, если вдруг что, поднимет из солидарности с нею колышущиеся волны плакатов с надписью «Моё тело – моё дело!». Вот ты-то сиди тут да помалкивай, недоумевая: «Раз уж и это – тоже – моё тело, то почему же в нём, напротив, не появляется дитя, если я делаю для него даже больше, чем всё?»

Моё дело? Такое же, как твоё. И твоё. И твоё…

В кого или во что бы ни верили люди, – чьей заслугой является их собственная жизнь и сам факт существования их детей? Интересно, что бы ответила на это встреченная Ниной женщина. Почему-то мне кажется, я бы угадала.

Но отпустим грусть. Тяжело с нею. Пусть летит. Вместо неё с нами останутся наши ангелы.

Репетиции любви

А хотите на эти страницы офицера? Подлинного, статного, советского кроя. Вот он. Как в кино. Глядите: воображаемая камера делает крупный план начищенных до блеска чёрных ботинок, скользит вверх по безупречным стрелкам военных брюк, поднимается по кителю, подчёркивающему надёжность плеч… Всё великолепно в этом образце мужественности. Всё слеплено да нарисовано в точности так, как любят прелестницы. И, дабы не искажать идеального образа, пусть каждая самостоятельно нарисует в собственном воображении его таким, каким хочет видеть. А в результате получится Нинкин кавалер.

Они познакомились в городском клубе на танцах. Сейчас сказали бы – вечеринка. Пати. На танцполе цвет общества, самые очаровательные барышни конца пятидесятых. Целомудренно кокетливые платья, трогательные движения, добрый аккомпанемент. Нынче такой винтаж в большом почёте.

Посреди праздника жизни – наша Нина. А он, красивый, высокий, зоркий, шагает в клуб с тем лишь, чтобы слёту взять её в прицел своих ясных глаз.

Раз и готово. И никуда не денется. Если танцевать, то с ним. Если думать, то – о нём. Да и жить вообще им лишь единственным, не нуждаясь ни в хлебе насущном, ни в кислороде. Или всё, или ничего. Настоящий полковн… экхм, мужчина!

Кто бы помыслил, что в этой неокультуренной полевой маковке, в этом миниатюрном провинциальном создании стержень по какому-то недоразумению наполнен спесью? Ах, товарищ офицер, чего же будет стоить Вам Ваша попытка…

Если не растекаться мыслию, то скажется следующее: Нинка поматросила и бросила. Она его. Не наоборот.

Картина сложилась классическая – вот холст, вот масло. Танцы были, в кино ходили, до дому провожал, за локоток держал. Порядочный кавалер после такого мчит с милкой к родителям, а после сразу в загс. Этот был как раз из порядочных. Нина к такому бегу стрелок не привыкла. Ей из пункта «А» в пункт «Б» прогулочным бы шагом. Да и знать бы, нужен ли этот «Б». Но свалившийся внезапно отпуск наш офицер открыл торжественно словами: «Летишь в понедельник со мною в Москву, маме и папе тебя буду показывать».

Ответственно. Почётно! И нудно. Отказалась.

— Он улетел, — рассказывает бабушка, — а я замуж вышла.

Любовь!

Крутой поворот.

Если отлистать вспять несколько календарных месяцев, в видоискателе мелькнёт другой. По ошибке его можно принять за Нинкиного брата-близнеца. Так часто повторяющие нас, словно зеркала, люди становятся нашими возлюбленными. Будучи Нарциссами, мы смотримся в воду и млеем, когда она даёт отражение хотя бы одной нашей черты. А у этих голубков была словно бы общая пара глаз на двоих. И провинциальное происхождение. И харррактер!

Разрешите представить: Петя, мой дедушка.

Мы не знакомы лично. И всё-таки мы знакомы. Перебирая кипы помятых чёрно-белых снимков, хранящихся в глубоких конфетных коробках с запахом далёкого прошлого, я нахожу и безошибочно узнаю его в лицо. Задумчивый и серьёзный – он. Артистически-торжественный – конечно, он. Домашний и открытый – он, он, а кто же.

Фотографий, запечатлевших деда, у бабушки всего ничего. Но и по трём картинкам можно составить образ, вдохнув в него воспоминания тех, кто не только видел его в полный рост, но и мог дотронуться, и даже слышать этот голос.

Каждый раз он незримо пьёт с нами чай. Когда заходит речь о детстве моей мамы, он произносит несуществующим эхом ласковое прозвище «босотка». А если кто-то из нас заболевает, он призрачно мчит к старому, закрывшемуся много лет назад, аэропорту встречать давно утилизированные самолёты, чтобы, достать у нужных людей, пилотов, коих давно не стало, пару зверски дефицитных апельсинов. Витамин «С»!

А в это самое мгновение он пронзительно глядит прямо на вас с межстрочных интервалов.

Они познакомились в горкоме комсомола. Если вы не знаете, что это, вы, по-видимому, не знаете о жизни ничего. По сути, наша парочка была скована одной цепью ещё до своей судьбоносной встречи. Коллективная молодость обязывала стремиться вместе со всеми к счастливому будущему целой страны – времена были дивные. Вот они и стремились. А в итоге пришли друг к другу.

Но это сегодня на бабушкиной переносице сидят роговой оправой очки. Тогда же её взгляд не был вооружён, что означает риск не распознать в ближнем ни чувств, ни намерений. Однако, справедливости ради, надо сказать: в наличии всё же имелось кое-что эффективное.

Назовём это знанием жизни. Нина формировала его по крупицам. Одну из таких крупиц преподнёс на ярком блюдечке директор Плотницкой школы. В день Нинкиного выпускного он, статный мужчина, высокопоставленный интеллигентный историк, пригласил её на танец. Сегодня, вспоминая те пять минут, бабушка перевоплощается в застенчивую шестнадцатилетнюю девчонку. Она подносит к губам ладонь и, розовея скулами, полушёпотом сообщает:

— Я чуть сквозь землю не провалилась, когда мы с ним танцевали. Знаешь, что он мне тогда сказал? Вы, Нина, сказал он мне, красивая девушка, Вас многие будут пытаться обмануть, не верьте мужчинам.

В наши дни такие слова вряд ли взволнуют юнице кровь. А тогда… О, тогда они превращали сердце в кипятильник. Деревенская барышня, никогда до этого не слыхавшая комплиментов в адрес своих внешних данных, получала вместе с подобным откровением всамделишный термоудар. Ибо всё это слишком интимно. Слишком! Впрочем, при таком эффекте уроки усваиваются намного лучше. Пример – налицо.

Почувствовав ухаживания, Нина нарочно свернула с ясной прямой дорожки и пошла по скалистому серпантину. Это было откровенное заигрывание с судьбой.

— Я такой дурочкой была! Постоянно испытывала его терпение, — рассказывает бабушка о своей предвзятой любви. – Могла на свидание не явиться, а вместо этого схорониться в засаде и наблюдать, что он будет делать.

— А он что же?

— Что он? Он ждал. Долго. Затем шёл к дому, где я жила, стучался, у соседей спрашивал. Оставался караулить под окном. Сидел так до ночи. Уходил, а наутро рано приходил, чтобы перехватить меня до выхода на работу. И – ни разу даже голоса не повысил. Только спрашивал, всё ли у меня в порядке.

Когда, пройдя этот стратегический квест, Петя попросил Нинкиной руки, она пошла ва-банк:

— А у меня ребёнок есть. Мальчик. У отца моего живёт, в деревне.

— Заберём к себе и будем растить, — ответил стойкий оловянный солдатик своей будущей жене.

Никакого ребёнка у Нины, конечно же, не было. Это был блеф, отголосок танца, случившегося на школьном выпускном. С замиранием сердца проведённая проверка вопреки девичьему страху с лихвой окупится счастьем, всамделишными детьми и домом-полной-чашей.

Годом позже бабушка, действительно, родит мальчика. Это будет Сашка, мой дядя. А ещё через пятилетку в наш мир придёт Лилька. Та самая босотка, моя мама. Спустя ещё один год семейство въедет в собственную просторную квартиру, солнечную, с высокими потолками и видом на сердце города.

Пролетело полвека. И теперь ворох снимков, скупо выдавший мне три карточки с точёным лицом деда, щедро высыпает из своего нутра картинки советского детства мамы и дяди. Смешливые рожицы демонстрируют счастье. Лучший индикатор семейного благополучия – детская фотография. Она не соврёт. Чёрно-белые позитивы, выдернутые наугад из картонной коробки, семафорят улыбками. И я отчётливо вижу, откуда растут ноги моего собственного, наполненного светом, малолетства. Вот откуда. Из детства моей мамы. Её тоже любили и тетешкали.

В этой семье все друг друга любили.

Любили и продолжают любить даже того, кто ушёл.

«Ушёл» — не моя формулировка. Это бабушка, не раз стоявшая перед самой пропастью, обрывающей земную жизнь, уверена, что и упасть в неё – не значит умереть. Уйти – быть может. Отсюда куда-то ещё. Очутиться там, где всё не так, как мы привыкли. Но не умереть, нет.

А смерти, стало быть, и не существует вовсе. Знал ли об этом дедушка Петро, когда, заботясь о спокойствии любимых, прятал среди вещей принимаемые втайне сердечные пилюли? Убедился ли, когда, так и не подхваченный силой медикаментов, начал своё падение в ту самую пропасть? И что он видел, уходя от живых, если бледные губы его под ослабевающий прощальный трепет угасающего сердца шептали кое-что как минимум символичное? Ну, подумайте. Кто станет, обернувшись на пороге, просто так цитировать Некрасова? Ой, вряд ли это цитируют без какой-то специальной причины:

…Всё хорошо под сиянием лунным,

Всюду родимую Русь узнаю…

Быстро лечу я по рельсам чугунным,

Думаю думу свою…

В стотысячный раз вскипает на кухне чайник. Бабушка идёт на зов его свистка. Я прохаживаюсь по устланной багряным ковром комнате. Пытаюсь разгадать природу воскового блеска листьев разбалованных домашних фикусов. Провожу пальцем по корешкам книг. Так много литературы в её серванте. А Некрасова – нет…

Возвращается, держа в руках сахарницу и лимон. Меня посещает догадка: может статься, что сегодняшняя чайная церемония повторяет в деталях сотни и тысячи тех, давних, – радостных и горьких.

— Ты много плакала?

— Мало. Можно сказать, почти не плакала.

— Я не понимаю.

— Ну, во-первых, свидетелями были бы дети, и мне нельзя было. Дети не должны видеть маму плачущей. Во-вторых, я разумом понимала, что в слезах отсутствует смысл. Слёзы – это всего лишь то, что выдаёт в человеке жалость к себе. У меня совершенно иной характер…

И знаете, ведь это было ещё не всё содержимое перевернувшегося тогда на Нину ушата страданий.

Прошло сорок дней после похорон. Мир, залатывая дыру, продолжал дышать. Как вдруг, не смирившись с потерей любимого зятя, ушёл и Нинкин отец. Тот самый полешук из начала нашей повести. Славный Михаил Леонтьевич, мой тихий добрый прадед, чей дореволюционный Псалтырь хранится сегодня в моей коллекции реликвий.

Мама помнит, как вёз их на эти новые похороны сквозь жаркую августовскую пыль гулкий пригородный автобус. Бабушка сидела, почти не шевелясь, и только стискивала крепко бесцветными губами уголок сложенного вчетверо носового платка.

Она не станет рассказывать этого мне. Для меня у неё полно других рассказов.

В образовавшейся паузе взгляд её скользнёт к кусочку неба, виднеющегося в окне. Задержится там на несколько секунд. Возвратится обратно.

— Нет, я старалась слёз не лить, — подытожит бабушка. – И потом, у меня ведь осталась как бы моя собственная сказка. Все эти воспоминания…

Петя делал на своём мотороллере расстояния в сотни километров. Останавливался, чтобы, зажав зубами сорванную травинку, залечь на краю какого-нибудь поля пережидать солнцепёк. Играл на гитаре, огородничал, рыбачил и собирал грибы. Каждый год отпускал свою Нину отдыхать в санаторий, а сам оставался в няньках. Готовил для отпрысков странное, но фантастически вкусное блюдо из заправленной шкварками и жареным луком парной перловки. Сдерживал все обещания, чего бы они ни касались. И называл жену малышкой. Ваших бабушек называли малышками? Да что бабушек? Вас! Вас – называли? Меня – нет. Не срослось. Я со своими ста семьюдесятью сантиметрами роста слабый претендент. Но если бы… Это, конечно, была бы сказка.

Давняя история. С тех пор поменялось многое. Нина напустила в волосы серебра, доверила времени на ювелирную роспись морщинками своё лицо, а сама сделалась совсем крохотной, даже почти невесомой. Но, как человек, знающий её больше трёх десятилетий, заявляю: кое-что сквозь длинную вереницу лет остаётся в ней прежним. Это стук сердца и взгляд. Живущие в груди чувства транслируются всё тем же кодом небесного Морзе. Всё так же точно отражены прекрасные детали мира в распахнутых навстречу ему тёмных озёрах глаз. И знаете, что? Это и есть любовь.

Существует ли жизнь после

В детстве мы с двоюродным братом играли настоящими павлиньими перьями. Если между щенячьим счастьем и обыденностью можно поставить знак равенства, то вот прямо в этом месте он и станет, пожалуй.

У нас была огромная цельная семья из одной бабушки и двух отдельных «ячеек», укомплектованных детьми. Довольно продолжительное время мы все вместе жили в той самой квартире, куда ещё младенцем принесли маму. На кухне тарахтели два холодильника, меня и Никитона одевали в колготы на подтяжках и кормили по очереди одной ложкой из одной же тарелки. Дяди Сашин приёмник пел про глупого скворца, а бабушка – ещё не пенсионерка – ездила в командировки и путешествия.

Ездила довольно далеко. Перья павлина были привезены ею из Индии. Они, в качестве дополняющих деталей, торчали из копчика бело-синего с позолотой фарфорового петуха.

Допускаю, что это неправда, и никакого петуха никогда не существовало, но память упрямо рисует мне именно его. Я знавала людей, которые вообще не помнят своего детства. Что-то вытеснило эти картинки из их встроенных запоминающих устройств. Так, что даже и подтасовать ничего не получится. У меня же колода знатная. К тому же, я получаю почти физическое удовольствие от просмотра именно этого диафильма, и потому – пусть он будет здесь, этот петух.

Вместе с ним наличествовали две ритуальные маски из фарфора. Зубастые, с патологически вытаращенными глазищами, роговыми наростами и прочей соответствующей требухой. Маски висели над дверями спален. Время от времени их снимали и отдавали на растерзание нам. Чудовищам было страшно, мы с ними не церемонились. Вместо церемоний происходили игрища с беготнёй и заливистым смехом. Затем полюса менялись местами, маски возвращались на дверные рамы, а мы получали в руки по павлиньему перу.

Я любовалась перламутровыми переливами, зелёным металликом, фиолетом, вкраплениями золота, гладила трепещущие края перьевых бородок и сама себя этим действом убаюкивала. Очень отчётливо помню эти моменты.

Во времена резиновых чебурашек и пластмассовых солдатиков у меня была игрушка, переплюнуть которую и теперь не смогла бы даже магическая сенсорная коробочка. А вот повествования бабушки о развлечениях времён её детства, кажутся репинскими сюжетами.

Ну чем могли развлекаться на селе крестьянские дети? Сигать на мороз без обуви зимой, после чего задыхаться собственным жаром и бредить, хрипеть воспалёнными лёгкими и пугать тем самым семью до истерик. Летом – забираться пискливыми стайками на многовековые липы и потом носить в себе гордое осознание, что не каждый может вот так вот запросто помочиться в траву с эдакой высоты. Ловить вьюнов, выискивать в кустах неподотчётные куриные гнёзда. Ни резиновых чебурашек, ни павлиньих перьев.

Знаете, я никак не могу понять природы пресловутых психологических травм, которыми у взрослых стало так модно прикрывать нежелание работать над собой. Слушаю мою Нину, и теряю все концы для логических стыковок. Война, голод, сиротство, череда смертельных рисков в мирные дни, скитание по ночлежкам, потеря любимого мужчины и сразу же – отца… Не жизнь, а спектакль с ёмким названием «Плодись, психологическая травма». Взращивай жадность и хапужничество, лелей чёрную зависть, удобряй цветущее буйным цветом уныние, воспевай презрение к многодетности, грей в себе местечко для блуда… Но – нет. Ничего. Ничегошеньки из перечисленного или подобного.

Оставленная мужем, Нина не стала подаваться в новое замужество, хотя к ней и сватались. Как бы ни было тяжело без мужчины, она ассоциировала других с чем-то чужеродным и не допускала в свою семью. Но зато сюда был открыт доступ для выросшей армии племянников и друзей. Кто-то приезжал учиться и просился на постой, у кого-то наступали трудные времена – всех встречали с объятиями, для всех находились и угол, и тарелка горячей пищи.

А кроме того, взрослели дети, создавали семьи, давали миру собственное продолжение… Так естественно это было для бабушкиного восприятия, но так ценно и так торжественно, что сказка не оборвалась на горькой ноте. В режиме турбулентности и страшной тряски она рискнула набрать высоту и – дала чудесные бутоны новых серий.

Velkťi!

Кусок хозяйственного мыла. Вот что такое человек без увлечений. Он серо-бур, ничем не пахнет и всё, к чему пригоден, — это стирка чужого белья. Жаль таких. Но при близком общении и жалость быстро исчерпывается. Остаётся желание бежать прочь.

Я появилась на свет и выросла в окружении увлечённых. В такой среде рождается столько красивых историй, что, слушая их, со временем понимаешь, как создаются легенды. И мне несложно нынче вязать сюжетное кружево, потому что оно уже связано самой жизнью. Остаётся лишь отпечатать.

Мы разъехались, когда нас стало слишком много под одной крышей. Семья дяди Саши поселилась за рекой, забравшись на десятый этаж дома, облюбованного голубями. Бабушка обзавелась своим нынешним скворечником. А мама осталась на старом месте с папой и спиногрызами. После случилось глазом моргнуть – и оп, я уже замужем, меня отпочковало и отселило. В руках моих сменяют друг друга сковорода и пакет муки, блокнот с карандашом, клавиатура, вязальный крючок да пряжа. Такие себе увлечения. У Никитона жена и сын. А ещё гитара с интернациональным репертуаром и вечно превышающий скорость мотоцикл, похожий на бэтмана.

Живём, как взрослые, под качку: есть работа – нет работы, есть настроение – нет настроения… Сюда ещё можно вписать деньги, время, здоровье или, как в опросниках, – «другое». Пульс в норме, в общем и целом.

Встречаемся, бывает, по праздникам. Или изредка по делу если. С родителями – чаще, с бабушкой – реже.

Она у нас Тучка Небесная. Потому что Вечная Странница, знаете ли. Если ей прямо сейчас сказать, что вечером у неё самолёт на Рим, она простирнёт туркомплект белья, высушит его утюгом и к сроку будет готова проходить регистрацию на рейс.

Мечтает о Венеции. Советовалась с нами насчёт тура в Израиль, предложенного за компанию племянницей. В той далёкой стороне рвались бомбы, поэтому путешествие не срослось. Но что есть, то есть: со всеми своими десятками, коих теперь насчитывается восемь, бабушка живёт в мире и согласии, а они ей за это позволяют дерзить и замахиваться на любую точку планеты. Пускай и гипотетически.

По факту, с первой оттепелью и по самые лютые заморозки у неё открыт сезон Байкала. Так в шутку она называет заросший малиной дачный участок на городской окраине. Напротив него, через узкую гравийку, шелестит рогозом крохотный пожарный водоём. Байкал – это он и есть. Со своих соток бабушка носит туда в ладони попавшихся на лопату дождевых червей. Для рыбок. Ну и, конечно же, выращивает по мере щедрости земли огурцы да томаты, лучок да чесночок.

По воскресеньям и праздникам посещает храмы. А зимние будни проводит за ремёслами. Одно время зазывала меня к себе в гости на урок по прядению. И я таки скрестила нужные обстоятельства, чтобы провести сорок минут с веретеном в руках.

Практическую часть, как положено, предваряла теория. Сперва мне показали клок шерсти и, поправив роговую оправу, важно поведали, что ранее этот клок принадлежал овце. Затем на овальный стол легли веретёна: длинное и короткое. То, что поменьше, оказалось родом из её родимой Плотницы. Бабушка привезла его от сестры (сказала: неудобное оно, петля соскальзывает). А второе… Второе — выстругала сама!

Вот, мы подошли вплотную к ещё одной из семейных легенд.

В середине восьмидесятых годов Нина, вырастив собственных детей и распрощавшись со сферой торговли, с головою ушла в лёгкую промышленность. Она учила необъятную советскую родину работать за ковровыми ткацкими станками. Родина показывала успехи, удивляла соседей. Соседи слали делегации, а однажды пригласили мастера к себе. Так моя бабушка оказалась в Чойбалсане, бывшем остановочном пункте древних купцов большого караванного пути в восточной Монголии. В городе, названном, вопреки логике веков, именем воинственного коммуниста.

Командировка длилась полгода. Жизнь превратилась в цепь из трёх звеньев: ударный труд, экскурсии и коротание времени в гостинице. Последняя составляющая порождала скуку. Убить её было решено способом весьма изощрённым: Нина – а здесь уже уместнее будет сказать Нина Михайловна – попросила монгольских коллег достать для неё деревянный брусок. Получив заказ, за несколько подходов — ножичком — сострогала из него то самое веретено.

А чего недостаёт человеку, в наличии у которого есть веретено и пара сотен свободных вечеров впереди? Чьей-нибудь шерсти. Чести удостоились авантажные бактрианы, дважды заслуженные двугорбые иноходцы и по совместительству — монгольские верблюды.

И вот, когда все предметы бабушкиного прядильного мини-цеха заняли свои места и пришли в движение, унылая гостиничная комната вдруг стала новым уникальным объектом в истории далёкого от нас административного центра. Смуглые монгольские горожане приходили целыми группами, толпились, глазели, удивлялись…

Как они тогда, в день нашего урока глазела я. Мне не нужна была другая теория. Да и кому она вообще нужна? Даже самый блестящий теоретик может оказаться пустоцветом. А неутолимая жажда практики чаще всего и вызывается солью таких баек. Сказать вам, с каким чувством я, увлечённая, теперь время от времени поглядываю в сторону мужниной столярной?..

* Velkťi — праславянское «влечь(ся)».

Ещё!

По её квартирке хорошо ходить с экскурсиями. Давно изученные вещи и предметы каждый раз открываются заново.

Прокравшись на кухню, ищу глазами бренчащие металлические ёмкости для холодца. Приятная тяжесть, белая эмаль, примитивные узоры из синих цветочков. С ними приходят воспоминания о весёлых семейных собраниях. Всё труднее, покидая такие вече, отбиваться от съестных гостинцев, завёрнутых «с собой».

Дрейфуя сквозь коридор, нарочно цепляю плечом шнур гимнастического кольца. Здесь установлена шведская стенка. Она никогда не теряет своей актуальности, то и дело принимая юных гимнастов из числа внуков, правнуков и детей знакомых. Я тоже когда-то взбиралась по этому канату под самый потолок, и мне казалось, что головокружительнее высоты не бывает. Теперь же и на цыпочки вставать не приходится, чтобы дотронуться до покорённого некогда пика. Странные вещи творит время.

Зеркало в прихожей. Перед ним четверть века назад упала на пол прядь моей жидкой девичьей чёлки. Барышням с самых трогательных лет порой хочется перемен, и тогда они, тайком от взрослых, берут в руки ножницы и подходят к зеркалу.

Газетная вырезка. Когда-то я написала в областное издание о бабушкиной ученице. Она была сирота, пока не попала в группу будущих мастеров коврового цеха. У Нины Михайловны было много таких. Делясь навыками, мастер стояла за них горой перед сытыми детьми благополучного общества. Водила их в походы, рассказывала душевные байки, догоняя уходящие поезда воспитания здоровых поколений. Поддерживала за локотки. Маскировала ошибавшихся. Даже замуж выдавала из-под собственной крыши. Они до сих пор зовут её заслуженным выстраданным словом. «Мамуль».

Портреты на полках, портреты на стенах, календари, иконы, открытки ручной работы, принесённые в дар пластилиновые аппликации. Ассоциации, истории, легенды, воспоминания.

Учёность бабушкина не от восьми десятков, а от того, что кто-то свыше зажёг в одном добром сердце особое светило, лучи которого и озаряют, и согревают. К таким сердцам, как правило, притягиваются другие, пополняя время от времени хроники новыми невыдуманными частями сериала. Всё, чему она учит, испытано ею же на себе. И, мне почему-то кажется, что её образ просто обязан быть – ежели и не высечен в камне – то уж точно описан пером.

Февраль 2017 года.