Самый шумный он был в нашей четырнадцатиэтажке у берега Мухавца.

— Старая курва, ты еще не сдохла? – весело кричал он монументальной старухе Капустиной, проходя по двору. Белесая растительность на его лице топорщилась во все стороны, румянец гулял по лицу.

Старуха Капустина вскидывалась, видимо, имея с ним какие-то давние постоянные тёрки:

— Сам сдохнешь раньше меня!

И запускала в Афанасия очередь отборных матов.

Он уходил дальше по своим делам, а старуха Капустина продолжала вопить на весь двор:

— Мало отсидел! Надо было его укатать на всю колыму. Суки! Чего они мне платили? Я у них стукачкой была? И какая пенсия? Подавитесь, бляди!..

Заглянув к ней однажды по какой-то надобности, я увидел ее довоенную фотографию на картонке: молодая красавица в шляпке с пером, офигеть. Жена офицера. Что с нею произошло за минувшие годы – осталось за кадром. Старика Афанасия она характеризовала коротко:

— Полицай.

Вообще-то не Афанасий был в Бресте полицаем, а его брат. Но и Афанасий отсидел своё по семейному делу.

— Меня там отвертка спасла, — сказал он однажды, когда чинил у нас какую-то электрополомку. – Я там у них весь срок электричество ладил. А в начале войны крепость грабил.

— Это как? – обомлел я.

— Да так вот. Ее когда немцы взяли, я туда наведывался в склады. Шинелки или чё другое в мешок – и назад. Один раз меня хендехох взял. О-ох, еле выпутался. Чуть в штаны не наложил. Хо-хо!..

Афанасий был мастером отменным – мог не только по электричеству, но и по кранам текущим, и по столярному делу помочь. Велосипеды хорошо чинил. Тёща моя говорила, что он после войны промышлял свадьбами – играл на них в компании таких же баянных шабашников. Жил бирюком, холостяковал. Но к бабам клеился, не пропускал ни одну юбку без шутки скабрезной. В последние годы совсем выцвел до снежной белизны.

Под стать ему были болонки, которых он завел в своей однушке на шестом этаже. Белые, но, правда, вечно чумазые. Вначале их было одна-две, далее со временем их целый тявкающий выводок вываливался из подъезда. Шавки разбегались по двору, затем двигались дружной стайкой за Афанасием к реке. А он окликал каждую по имени, бранил и нежничал, это была его семья.

Соседям по площадке, естественно, это семейство не доставляло радости. Вонь из однушки Афанасия источалась неимоверная. Для болонок он варил кости от друга-мясника, что также добавляло неприятное амбре в окружающую среду. Соседи жаловались туда-сюда в разные инстанции.

Однажды к Афанасию нагрянула целая коммунально-милицейская команда. Это была картина, достойная кисти передвижников. Я оказался случайным ее свидетелем в осеннем дворе. Тявкающих чумазых болонок несли под мышками служивые люди. Позади процессии шел матерно вопящий Афанасий. По его красному лицу ручьями текли слезы. Я такого горя никогда больше не видывал…

Пожил он после этого недолго. Во дворе стало тихо.

А старуха Капустина померла раньше его.

Николай Александров