Когда началась Великая Отечественная, мне было 8 лет, брату Володе — 10, сестре Марине — 6. Жили мы в Брест-Литовске. Отец Иван Филиппович Харченко работал в Сбербанке, на дверях его кабинета было написано: «Главбух», мама, Ирина Митрофановна, — в универмаге.

 Утром прибежал Казимир (он всегда сопровождал отца на работу, когда приезжала линейка) и крикнул: «Война!»

 Начали бомбить город, стрелять, горели дома. Мы все побежали в поле (недалеко росло жито). Оттуда увидели, как сбили немецкий самолет и парашютиста. Брат побежал в сторону горевшего самолета, больше мы его не видели. Отец с этих пор практически не ночевал дома. Потом появились подводы, на которые нас погрузили, и мы покинули город. На дороге лежали убитые, их оттаскивали в сторону, чтобы можно было проехать. Когда мы выехали в поле, немецкие самолеты стреляли по обозу, мы убегали и прятались в кустах, под деревьями. Как-то возле меня я увидела убитую девушку, ее грудь была прошита пулями.

 Кое-как, то пешком, то на подводе, мы приехали в деревню к нашим знакомым. Жили мы в школе, отец научился паять кастрюли, тазы, мама вязала платки с паучками и зубчиками по краям. Мы меняли это на продукты. Нас называли беженцами.

Потом отец надолго исчез. Оказывается, он ушел в партизаны. С партизанами он приходил в деревню за продуктами, мама выгоняла поросенка на пустырь, чтобы мы пасли его и посматривали на мост — не едут ли немцы. Когда они только появлялись, мы бежали в дом сообщить. Партизаны уходили за сарай (гумно), а там сразу лес… Бывало, что немцы стреляли в их сторону, но в лес ходить они боялись. Позже уже мы с мамой ходили к отцу в отряд. Он встречал нас недалеко от избушки лесника, рассказывал нам, что его отряд пускает под откос немецкие поезда и отряд называют «капустинцами».

 Как-то приехали в деревню немцы и показали фотографию — наш отец в белом полушубке с автоматом на груди. Маму ударили по голове, выкручивали руки, а она все время повторяла: «Он не отец детям, он пристал к нам по дороге!». Мы с сестрой тоже сказали, что это дядя, а папы у нас нет. Отец в это время служил в одном из отрядов Ковпака.

 Через какое-то время мы пошли в лес и вышли на знакомую тропинку, нас никто не встречал, и мы направились в сторону избушки лесника. Вдруг из-за деревьев выскочили немцы и повели нас во двор лесника. Он лежал связанный, лицо было в крови. Увидел нас и показал глазами в сторону сложенных дров. Немцы что-то складывали в мешки, ящики, казалось, им до нас нет дела. Мы с сестрой медленно приблизились к дровам и спрятались. Когда все стихло и немцы ушли, мы увидели их машины наверху на бугре. Там была дорога. Пригнувшись, мы побежали к лесу, там был ров, он тянулся почти до деревни, но немцы нас заметили, стали стрелять, но не догнали. До отца дошел слух, что нас с сестрой убили немцы, и только через несколько дней он узнал, что мы живы.

 Нас повезли в Польшу. Остановились в какой-то деревне, жили в сарае, постоянно хотелось есть. Начались обстрелы, поляки за домами рыли землянки. Как-то упал снаряд и убил овцу, ее высоко подбросило вверх, и она упала недалеко от нас. Мы добежали до стога сена, но оно начало гореть. Мама в отчаянии закричала: «Господи, спаси моих детей!». И снова нам пришлось убегать в лес. Только в лесу мама заметила, что мое платье все в крови — зацепило осколком. У меня был чемоданчик, а в лесу в руке оказалась только ручка от него. Я долго не могла разжать пальцы.

 Вскоре пошли танки, наши танки, солдаты — с красными звездочками на касках. Я не совсем четко помню, как мы очутились в машине — часто теряла создание, то ли от голода, то ли от раны. Рану мою перебинтовали, а мама рассказала об отце, и когда произнесла фамилию Харченко, один из солдат сказал: «Знаем такого партизана». Нас посадили в товарный поезд, дали мешок сухарей, консервы.

 Ехали мы на Кубань к бабушке Елене Ковериной в станицу Медведовскую. Ехали долго, с пересадками. Наконец доехали до бабушки, и тут новость — Володя у нее! Как он плакал, обнимая по очереди то маму, то нас. На нем были немецкие ботинки на одну ногу, старая шинель. Все думали, он сирота, звали его «уркачом», он лазил по садам, по вокзалам, добывал пищу себе и слепой бабушке. Володя рассказал, что когда взяли парашютиста, он начал нас искать, кричал, звал. И мы ведь тоже искали Володю, мама даже разрывала могилки. Думали, он погиб при бомбежке. И сегодня даже представить не могу, как такой маленький 10-летний ребенок запомнил адрес бабушки, добрался до Кубани… Мы до войны, правда, были у нее в гостях, но я ничего не помню.

 Это был 1944 год, мама работала в колхозе, мы пасли коров и ухаживали за ранеными с девочками Фисенко (они жили напротив нашего дома). В Медведовской был военный госпиталь. Вскоре на Кубань пришла беда — засуха и голод, выживали кто как мог. Мама пекла лепешки с макухой и отрубями. Отец вернулся с войны в 1946-м, пошел работать заведующим сберкассой в станице Тимашевской (мы туда переехали).

 Я не знаю, почему решила описать свое детство, которого не было. Может, потому, что уже никого нет из моей семьи, а может — чтобы освободить душу от воспоминаний о войне.

 Писала вам письмо и плакала. Живу я сейчас одна, все время лезут в голову воспоминания. Была у нас до войны семья, а война все разрушила, забрала детство, но не память.

 Люди, берегите мир, любите друг друга, и пусть у каждого ребенка будет детство.