По воспоминаниям современника «он был, пожалуй, одним из немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности». Гумилев пошел на фронт добровольцем, хотя еще в 1907 году был освобожден от воинской повинности по зрению. Он получил разрешение стрелять с левого плеча, и был назначен в Лейб-гвардии Уланский полк.

Первые месяцы войны бои шли на территории Восточной Пруссии, Австрии и Польши. Однако к августу 1915 года русские войска отошли к Бугу и с этого времени только отступали на восток. Последний участок обороны, который занимал уланский полк Гумилева, был в деревне Медно с 6 по 10 августа. А 11 августа было прощание с Бугом. «Перед снятием с позиций вместе с 4 батареей 27 артиллерийской бригады в разные стороны по 4 очереди беглого огня. Это было сделано по приказанию генерала Княжевича для прощания с Бугом. После этого с хором трубачей уланского полка генерал Княжевич уехал. По дороге играли марши всех полков и другие музыкальные номера», — так написал об этом Гумилев. С этого дня началось отступление армии от Буга на Кобрин и далее на Слуцк.

После того, как 11 августа уланский полк повернул на восток и два дня наблюдал пожар Брест-Литовска, перед ним была поставлена задача прикрывать отступление арьергардов. Отход шел через Радваничи, Борисово, Угляны, Ново-Пески. Во время отхода уничтожались мосты, зажигались деревни. Гумилев записывает в своем дневнике: «19. 08. Шли через Сигневичи, Новоселки, Здитово…У Здитово переправились по новому мосту через Ясельду. Уходя, зажигали все деревни. Ночью было светло как днем».

Гумилев вел дневник и посылал корреспонденции в Петербург. Из этих корреспонденций потом составилась книжка «Записки кавалериста», отрывок из которой мы предлагаем нашим читателям.

Из «Записок кавалериста»

«Весь конец этого лета для меня связан с воспоминаниями об освобожденном и торжествующем пламени. Мы прикрывали общий отход и перед носом немцев поджигали все, что могло гореть: хлеб, сараи, пустые деревни, помещичьи усадьбы и дворцы. Да, и дворцы! Однажды нас перебросили верст за тридцать на берег Буга. Там совсем не было наших войск, но не было и немцев, а они могли появиться каждую минуту.
Мы с восхищением обозревали еще не затронутую войной местность. Те из нас, что были прожорливее других, отправились поужинать у беженцев: гусей, поросят и вкусный домашний сыр; те, что были почистоплотнее, принялись купаться на отличной песчаной отмели. Последние прогадали. Им пришлось спасаться нагишом, таща в руках свою одежду, под выстрелами неожиданно показавшегося на той стороне немецкого разъезда.
На берег были высланы цепь стрелков и разъезд на случай, если понадобится переправляться. С лесистого пригорка нам отлично было видно деревню на том берегу реки. Перед ней уже кружили наши разъезды. Но вот оттуда послышалась частая стрельба, и всадники карьером понеслись назад через реку, так что вода поднялась белым клубом от напора лошадей. Тот край деревни был занят, нам следовало узнать, не свободен ли этот край.
Мы нашли брод, обозначенный вехами, и переехали реку, только чуть замочив подошвы сапог. Рассыпались цепью и медленно поехали вперед, осматривая каждую ложбину и сарай. Передо мной в тенистом парке возвышался великолепный помещичий дом с башнями, верандой, громадными венецианскими окнами. Я подъехал и из добросовестности, а еще больше из любопытства решил осмотреть его внутри.
Хорошо было в этом доме! На блестящем паркете залы я сделал тур вальса со стулом — меня никто не мог видеть, — в маленькой гостиной посидел на мягком кресле и погладил шкуру белого медведя, в кабинете оторвал уголок кисеи, закрывавший картину, какую-то Сусанну со старцами, старинной работы. На мгновенье у меня мелькнула мысль взять эту и другие картины с собой. Без подрамников они заняли бы немного места. Но я не мог угадать планов высшего начальства; может быть, эту местность решено ни за что не отдавать врагу.
Что бы тогда подумал об уланах вернувшийся хозяин? Я вышел, сорвал в саду яблоко и, жуя его, поехал дальше.
Нас не обстреляли, и мы вернулись назад. А через несколько часов я увидел большое розовое зарево и узнал, что это подожгли тот самый помещичий дом, потому что он заслонял обстрел из наших окопов. Вот когда я горько пожалел о своей щепетильности относительно картин…»