«Тома, здравствуй! Помнишь, хотел составить генеалогию нашего рода? Не успел. В Перми умерли все папины и мамины сестры и братья. Самой старшей оказалась ты. Мы – единственные с тобой свидетели. Посылаю самые ранние вспоминания. Поправь и дополни. «Барановичи» и «Брест» будут лучше – писал дневник, за который до сих пор стыжусь за глупость и наивность. Однако ж – пригодился. Вадим».

1943 год. Молотов (Пермь). Дом на ул.Ленина и на ул.Большевистской. Первые детские воспоминания.

 Мне 70. Но до сих пор, входя в столовую, я вспоминаю тот запах и, невольно сравнивая, никогда больше его не встретил. Ах, что это был за запах. Мне не хотелось уходить оттуда. С нетерпение ждал возвращения в столовский запах. Мать оставляла меня в фойе, а сама с судками уходила за дверь. Потом мы шли домой на улицу Ленина города Молотова, дом, где была аптека.

 Нас было пятеро. Отец, мать, Тома 1936 года рождения, я — 1939 года, Гена — 1942. В столовую мать брала  только меня, потому что сестра оставалась с маленьким. Значит, по моим расчетам, это был 43-й год. Почему-то от этого времени у меня осталось самое яркое впечатление — я смотрел мультик «Три поросенка». Всегда думал, что это диснеевский был — не знаю, был ли у нас такой. В 43-м году мог ли попасть к нам американский?

 По улице Ленина ходили трамваи. Я с такими же малышами перебегал дорогу, подкладывал на рельсы палочки, убегал на тротуар. Помню, что меня окружили люди, которые меня не отпускали. Далее по рассказам. Когда я бежал назад, чуть не попал под проходящую машину. Машину вывернуло на тротуар. Меня спрашивали люди, где я живу, а я отвечал: «Не скажу и не покажу!»

 Выручила меня, кажется, мама, которая вернулась откуда-то.

 Смутное воспоминание о болезни родителей. Их рвало. По рассказам, мать купила на рынке очистки картошки. Пожарили их — и отравились.

 Долго смешила родителей одна моя проделка. Мать в чем-то держала двух куриных цыплят. Оставив меня одного дома, по возвращении она увидела такую сценку: я сижу с одним цыпленком на руках, другой лежит рядом лапками кверху. Я глажу цыпленка со словами: «Ку-ку, бай-бай». Так и звали меня долго — Ку-Ку-Бай-Бай.

 Дом был двухэтажный, с парадной и черной лестницами. Парадный вход был закрыт. Все выходили во внутренний двор. Во дворе мы все и играли. Там стояли сараи для дров. Отопление в доме было печное. Однажды я пришел жаловаться, что меня обидели. Мать говорила: «Сдачи давать надо.» Я не растерялся и похвалился, что пнул обидчика ногой. Мать: «Ну и что?» — «Он на крышу сарая улетел!»

 Это период жизни на Ленина. Всю жизнь меня поражало: запомнил запах столовой, «Три поросенка» в кинотеатре «Звезда», как меня не отпускают люди. Однако мне было три года.

 На втором этаже дома на Ленина была у нас одна комната. Не коммуналка ли была? Но соседей не помню. Из квартиры по Ленина по завыванию сирены спускались мы в какой-то подвал-бомбоубежище. Молотов не бомбили – это были тренировочные тревоги, и довольно часто.

 Вскоре мы переехали. Новая квартира, вернее, целый домик была по улице Большевистской. Он стоял в глубине двора. На улицу смотрел большой каменный дом о двух или трех этажах. За нашим домиком — небольшой вишневый сад, заросший малиной и вишневыми деревьями. Перед деревянным крыльцом с навесом — совсем рядом большой амбар.

 Почему-то помню, что у меня там никогда не было друзей. Была подруга — девочка немного старше меня. Она в вишневом саду учила меня целоваться.

 С ней же по весне мы пускали кораблики-щепки по обильно текущим ручьям среди снега. Иногда с матерью я ходил на рынок. Удивляли сложенные друг на друга круги, похожие на миски. Это было замороженное в мисках молоко. Мы его покупали.

 Помню разговоры взрослых о пирожках, в которых нашли человеческие ногти. Разговоров о разбоях, убийствах было очень много. Я помню только их фон.

 Отец возил на машине дрова. Из кузова сбрасывали большие бревна на пустыре возле домика. Уже темнело — а была зима, — когда им нужно было сделать еще один рейс. Но они обнаружили в дровах раздетого человека (кажется, неживого). Милиция его забрала. Мать очень боялась и не отпускала отца. Он дал матери пистолет. Мать собрала нас в одну комнатку. В зале послышались шорохи, стуки. Взяв в руки пистолет, мама тихо пошла в зал. Там играл котенок.

 Фруктов я не помню. Я их не видел. Однажды принесли коричневые яблоки. Говорили — «печенки». Мы съели, отравились. Видно, они были помороженные и оттаявшие.

 Как-то мать с отцом терли где-то доставшуюся подмороженную картошку. Потом промывали долго. Получался очень белый, блестящий, хрустящий крахмал.

 В зале около белой кафельной печи — стол. За обедом все мы. Отец делит всем по кусочку хлеба. Только нам — детям. Около теплой печки отец читает, плачет и опять читает «Молодую гвардию».

 Вспомнил. Еще один запах. Запах свиной тушенки. В очень больших банках. Вкусно. И в больших же жестяных банках — маргарин. В чем, не помню, яичный порошок. Мать не могла есть тушенку, не переносила даже запах. Ее тошнило. Скоро появился на свет брат Володя, значит — это был уже 45-й год.

 Корью болели мы с сестрой Томой. Окна были занавешены. У меня почему-то было чувство увеличения — я все увеличивался и увеличивался. Меня все было больше и больше. Это ощущение при болезнях осталось до сих пор.

 Меня просили, угрожали, даже давали на сахаре — принять рыбий жир. Ни разу не смог. Запах рыбьего жира не терплю и сейчас.

 День Победы – смутно. Много людей, шум. Я почему-то боялся. Наверное, впервые видел столько людей. (До сих пор я опасаюсь толпы). Мы куда-то шли. Никаких деталей, кроме одной крамольной мысли: «А если нас обманули, что мы победили?» Откуда такие мысли? И как близко к этой крамоле моя выходка дома при застолии, куда был приглашен мужчина (кто?) с большим количеством наград. Я задаю орденоносцу вопрос: «Вы получили столько наград за то, что быстро бежали от немцев?» Скандал был колоссальный. Но об этом рассказывала мне моя сестра.

 Вот с сестрой странно. Чувствую, что ей приходилось нелегко. Старшая, естественно, нянчилась с нами. С двумя, а потом и с тремя. Но я не ощущаю ее рядом с собой в те годы. Выпала из памяти.

 «Вадик, здравствуй! В основном у тебя всё верно, делаю несколько поправок. В заголовке значится 43-й год. Мы жили на Ленина и в 41-м году. Когда началась война, заклеивали окна бумагой крест-накрест. Картофельные очистки мама не покупала. Нам их давали более зажиточные соседи.  В тот раз они долго лежали на свету и позеленели. Поэтому-то и отравились родители. 

Когда ты баюкал цыплят, был не один дома: отец читал и что-то записывал. Он занимался своим делом, ты – своим.

Мама с подругой Катей ездили по деревням менять вещи на продукты. Привозили молоко и сливочное масло. Очень было вкусно!

Ты пишешь, что на Большевистской была четвертая комната. Да, была, но она была проходная, за ней – еще одна, и там стояла кровать.

Мама с папой ушли в гости. Нас в зале уложили спать. Вечером на улице раздался грохот, мы были перепуганы. Пришли радостные родители и сказали, что кончилась война».

 Пора о родителях. Таисия Дмитриевна – домохозяйка – волевая, часто крикливая, мало грамотная. Семья – главный смысл ее жизни. Первый муж – Миша, от которого родилась сестра Тамара.

Николай Иванович – отец, работал на Мотовилихинском пушечном заводе в цеху по очистке болванок после литья. Образование 7 кл. Фабрично-заводское образование или училище. После чисток 1937-38г.г. нужны были, конечно, новые кадры. Отец уже был членом партии. Нашли его органы и мобилизовали к себе. Присвоили звание офицера, тем более что службу армейскую он проходил на границе с Китаем на Амуре.

Демобилизовавшись из армии, отец узнал, что мать, с которой он до этого жил не расписавшись, вышла замуж. С горя он женился на продавщице из продовольственного магазина – Ирине. Она была сестрой Постышева, в то время – первого секретаря компартии Украины. Жили они там же в Молотове вместе с матерью Ирины. Но отец по пятам ходил за нашей мамой. Он развел ее с отцом Томы – Мишей, сам расстался с Ириной Постышевой – и так образовалась наша семья. В 1939 году кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Постышева объявили врагом народа и расстреляли. Мать его не выдержала удара и умерла. Мой отец, по семейным рассказам, тайно организовал ее похороны, хотя уже служил в МГБ и это было для него небезопасно.

Знаю по рассказу потом, что всегда он был негласником, т.е. — как царский «филер». Когда я был уже лет 13-14-ти, он предупредил меня, чтобы я никогда и нигде не болтал лишнего: ни по телефону, ни в столовой или ресторане. И, ради бога, особенно в письме по почте. Однажды, когда я, идя в Бресте в школу N1 по Пушкинской, с удовольствием уплетал так редко достававшееся лакомство, он меня сфотографировал. Через несколько дней, придя домой со службы, он спросил меня, давно ли я ел мороженое. Я воспрянул: хочет дать на порцию – и ответил, что и вкуса его уже не помню.

cms-image-000001258.jpg

Он достал небольшую фотографию, на которой я подносил ко рту стаканчик. Потом он попросил никому об этом не говорить, объяснил, что тренировался. Фотография эта до сих пор есть дома. Рассказывал и о том, как в Москве его обманул американский атташе. Он вышел из консульства с саночками. Прошел несколько улиц, потом повернул за угол, и саночки остановились. Отец ждал, когда они тронутся. Оказалось – никогда. Отец его проворонил.

 Рассказывал он мне и об одной операции во время войны в лесах Урала, где скрывались дезертиры. Отряд обложил землянку с людьми. Надо было без потерь взять их. Отец выдернул чеку из гранаты и вбежал в землянку. Дезертиры сдались. Отец долго искал, как избавиться от гранаты – рука уже устала. Кругом оцепление, солдаты. Потом кинул ее в ту же самую уже освобожденную землянку. За эту операцию он получил медаль «За боевые заслуги». За что отец получил орден «Красной звезды», он не рассказал.

 Но вернемся в Молотов на улицу Большевистскую. В этот домик мы вселились не только потому, что на Ленина было тесно, но еще и потому, что это была явочная квартира. Четвертая комната, куда нам был вход воспрещен, была кабинетом отца. Туда приходили постоянно еще два человека. (Может быть, жили даже?)  Помню напряжение в доме, когда один из них потерял пистолет. Я знал об этом и помнил всегда. Чем дело закончилось, не знаю.

 «Привет, Вадим! Я помню сослуживца папы, здоровый парень. Он из далекой деревни. Как-то принес покупку. Обратился к маме: «Я купил плавки и не знаю, как их одевают». Покупкой оказался бюстгальтер. Смеху-то было. Долго ему это вспоминали».

 Домик ухоженный. Была большая библиотека. На стене висели две картины – копии маслом. Одна «Рыбак», вторую забыл: или «Утро в лесу», или «Аленушка», или вру. Большая радость нам – два чучела: совы и цапли. Копии картин, чучела и другие поделки любило лагерное начальство. Если бы предыдущий хозяин уехал на другое место, то картины и библиотеку забрал бы. Попал под нож системы?

 Переезд в Белоруссию. Барановичи. 7 апреля 1947 года — 16 декабря 1950 года.

 47-й год был насыщен событиями. Отца переводили на службу в другое место. Выбор был из двух республик: Казахстан или Белоруссия. В Казахстане — столица Алма-Ата, в Белоруссии — областной центр Барановичи. Белоруссия была ближе — свои. Вся жизнь превратилась в сплощные проблемы. Куда ехать, чем ехать, что брать? — и так далее. В конце концов выбрана Белоруссия.

 Вспоминать переезд скучно. Сплошное однообразие. Ехали железной дорогой 21 сутки в 2-осном грузовом вагоне — телятнике. На окнах были прибиты стеклянные рамы. По ходу вагона (все время на запад) во всю ширину — нары. Едет же шесть человек, из них четверо детей. Тома — 11 лет, Я — 8 лет, Гена — 5, и Вовке всего 2 годика. Большая часть времени — и днем, и ночью — на нарах. Около одной двери буржуйка. Запасы дров, угля, в чем-то вода. Во второй половине сложены кровати, немного мебели, белье, тазики-ванны, кастрюли и другая утварь. Вагон был забит. Из мебели, привезенной из Молотова, был, по-моему, круглый стол, замечательный липовый буфет, большущий сундук и платяной шкаф, должно быть, но я его не помню.

 Целыми днями и ночами — тук-тук, тук-тук. Вдруг стуки реже и реже, и вагон останавливается. Как я любил момент остановки вагона! Внезапная тишина, потом одиночные голоса, через некоторое время стуки по колесам и буксам — осмотр-проверка ходовой части. Иногда нас загоняли в тупик. Отец ходил на станцию выяснять причину. Причина (я думаю, что всегда одна) — надо кого-то «подмазать». Буржуйку топили и днем, и ночью. Месяц март. От Молотова до Москвы и от Москвы до границы с Белоруссией лежал снег. Топлива не хватало. На каждой остановке отец проверял близлежащие составы и если находил уголь или дрова, — запасался. Однажды вместо угля он принес какие-то блестящие цилиндрики, оказалось — смола. Стопили и ее. Где и как доставали продукты, воду, хлеб молоко и т.д.? Как мать готовила, чем в пути кормила — не запомнилось. Мы пекли картофельные кружочки. Мать нарезала очищенную картошку на круглые дольки, мы приклеивали их к боку буржуйки, румянили и с удовольствием ели.

 Наконец Барановичи. Мы еще в вагоне. Отец привез мясо, и мать сварила суп. Мясо было свиное. Оно мне не понравилось, особенно сало. Я отказывался есть. Тогда родители придумали шутку. Они сказали, что мы уже в Белоруссии и здесь живут четвероногие куры. Я стал есть «куриное мясо», кроме сала, которое в вареном виде не ем до сих пор.

 Теперь наша квартира по ул.Суворова. Это рядом с Полесским вокзалом, неофициальном базаре. Базар был замечательный. Это не базар, а точное народное слово — толкучка. Нам не разрешали одним ходить туда. Но мы частенько там с ребятами околачивались. Благо, близко. Толкучка размещалась около вокзала, сейчас там ухоженный привокзальный сквер. Народу много, особенно нищих и калек. Без руки или рук, без ног. Безногие сидели на низеньких тележках, колеса — подшипники. Отталкивались от земли специальными колотушками типа штукатурной терки, обшитыми кожей. Продавалось все. Еда: драники, блины, пирожки и другая снедь. Нас чаще всего интересовали пугачи — отлитые из какого-то металла пистолеты, скорее всего, из свинца, с самодельными цилиндрическими патронами, которые издавали имитацию выстрела из пистолета.

 Дом ветхий, в нем три квартиры. У нас кухонька с печкой-плитой, проходной зал и небольшая детская. Мебели недоставало. Достать-купить было невозможно. Отец раздобыл где-то несколько досок и сколотил стол.

 Школа была деревянная двухэтажная. Директор школы — высокий мужчина в военной форме с орденскими колодками. До сих пор помню его фамилию — Сулла. Свою первую учительницу, хотя и не помню, но не любил. Она меня обидела. Домашнее задание по арифметике я выполнил оригинально: во всех примерах я расположил цифры через клеточку, по высоте — в 2 клеточки. Я был отличником, и вдруг за эту работу, когда раздали тетради, увидел «единицу». Столько слез я, наверное, не пролил за всю оставшуюся жизнь. Парта, учебники, тетради были мокрыми. Это была трагедия, конец жизни. Как я приду с такой оценкой домой? Значит, я плохой. Учительница была не рада, что совершила. Успокоить меня было невозможно.

 Школа не осталась в памяти. Только еще два эпизода. Прием в октябрята, но это не визуальное, а внутреннее состояние. Состояние гордости — теперь я октябренок.. Второй эпизод более яркий. Линейка во дворе школы. Директор в зажигательной речи говорил о дне рождения Сталина, ему 70 лет. Надо приготовить подарки. Было в классе много разговоров, кто что подарит. Я приготовил тетрадь с наклеенными вырезками из газет и журналов с фотографиями Сталина. Наверно, мы их сдали учительнице. В школе была выставка подарков. Это уже — 1949 год. Я был во втором классе, а должен был быть в третьем. В первом классе учебу прервали болезни.

 Белорусский климат повлиял на меня нехорошо. Я постоянно болел. Вылилось все в острое воспаление среднего уха. Притом был поражен лицевой нерв, и меня перекосило. Постоянное хождение в поликлинику улучшений не принесли, болезнь прогрессировала. Направили на лечение в Минск. Лежал во взрослой больнице. В палате было восемь коек. Большинство взрослых — с металлическими трубочками, вставленными в горло. Когда они говорили, то затыкали отверстие пальцем. Были взрослые и дети с продолбленными черепами за ухом. Мне предстояла такая же операция, но обошлось очень болезненными проколами. Сочувствовали одной деревенской девушке, которой волк откусил нос. Я был очень наивным мальчиком. Вечерами, видимо, медсестры приглашали меня на консилиум в какой-то кабинет и просили рассказать, как я заболел. Потешались они здорово, рассказы мои были подробными и многословными. Кормили нас в столовой, но хлеб каждое утро выдавали полностью на целый день, а может быть, и больше. У меня в тумбочке скапливалось довольно много половинок черного хлеба. Однажды нянечка предложила менять хлеб на что-нибудь. Я выбрал блокнотики и карандаши. Все это богатство я прятал под матрас. При выписке мать забирала меня в спешке, и я их забыл. Мне так их было жалко, что всю дорогу домой я плакал.

 Все это было уже после Нового года, о школе не могло быть и речи. Лицо было перекошено, я носил очки. Обзывали на улице очкариком.

 Один из сослуживцев отца предложил отправить меня в деревню к своим родителям. Они жили недалеко от Волковыска в деревне Новоселки. Хата была деревянная, крытая толстым слоем соломы. Пол кое-где глиняный. Недалеко стояло большое гумно. В нем наверху лежало много снопов. Время от времени, очистив площадку, их молотили цепами. К длинной рукоятке прицеплена короткая палка, которой и ударяли по снопу, часто его переворачивая. Потом зерно мололи, вращая за рукоятку круглый камень. Была ли корова, почему-то не помню. Зимой она находилась, видимо, в стойле. На каком-то станке с большим колесом резали солому на сечку. Она была как раз кормом. Куры, которые жили в пристройке к дому, неслись на чердаке. Однажды с бабушкой, насобирав кошелку яиц, я уронил ее с лестницы. Яичницу ели несколько дней. Взрослый сын, который с ними не жил, работал на цементном заводе и приносил бумажные мешки для засыпки цемента. В выходные ходил он на охоту, часто приносил зайца. По весне взял меня на рыбалку с острогой. Щука водилась в небольшой речушке.

 В специально оборудованном помещении стоял бак, вверху его была ручка для перемешивания содержимого, внизу — топка. В нем готовил еду поросенку и варили самогонку. Однажды меня оставили при баке иногда прокручивать за ручку. Их долго не было, и я в кружку наливал немного самогонки и выпивал. Когда они вернулись, меня уже рвало. Отравился сильно, до сих пор не выношу запах самогона.

 Дед с бабушкой были набожными. Учили меня молиться. Я говорил. Что Бога нет. Однажды решил проверить. Загадал желание: если ночью приснится волк, то Бог есть. За мной гнался волк, я убегал к гумну. Проснулся в страхе. Больше богохульствовать не смел. Это отразилось на всю жизнь.

 Познакомился я с деревенскими одногодками. Первым делом начали учить меня курить. Из сухих листьев скручивали самокрутку, поджигали, высекая искры при помощи кусочка кремня, обрубка напильника и ваты, которая от искр начинала дымиться.

 Дедушка лежал на кровати, не мог ходить из-за большого нарыва на ноге. Вдруг бабушка закричала: «Горим!» В одних кальсонах босиком дед сорвался с постели, добежал до сарая, взял лестницу и тряпку, забрался на крышу и накрыл трубу, из которой, как из ракеты, вырывался огонь, дым и искры — горела сажа. Без помощи соседей спуститься не мог.

 На лугу появились буслы, которых я видел впервые. Я был здоров. Надо ехать домой.

 Вскоре у дедушки и бабушки начались трагические годы. Дед был связным партизанского отряда во время оккупации немцами. Кто-то из недругов написал донос. Его арестовали, несколько лет он сидел. Их сына — сослуживца отца — партизана, уволили из органов. Потом деда оправдали, досрочно освободили. Он вместе с бабушкой приезжал к нам в Брест навестить «внучка», которого вылечили деревней, добрым отношением, здоровой крестьянской едой и бабушкиными молитвами. Спасибо им.

 Барановичи (продолжение). 

 Рядом с нами через дом жил поп. Двор граничил с нашим небольшим огородом. Огорожен был невысоким забором. Мы искали хоть маленькую щелочку в нем полюбопытствовать, что там делается, но тщетно. Если поп выходил на улицу, мы прятались или отбегали и издали глядели на него. Мать была неверующей, но провожала всегда на работу отца: «Ну, с Богом». В Молотове Тому крестили. Меня — мать не запомнила. (Я хотел стать истинным верующим, крещен был уже взрослым, но мне это не дано).

 В связи с близостью вокзала и толкучки к нам часто приходили разные люди, просили на время сохранить вещи. За одним мешком так и не пришли. Оказались в мешке заплесневевший хлеб и сухари. Пришлось выбросить. Принесли баян или аккордеон, я пиликал на нем, он мне нравился. Вскоре его не стало. Музыка на меня действовала сильно, особенно классическая. Ее часто передавали по радио. Репродуктор — большая черная тарелка — был подвешен достаточно высоко. Я ставил табуретку на стол, садился и слушал различные симфонии. Часто пел Поль Робсон густым басом «Широка страна моя родная». При голосе Левитана все замирали, значит — передают важное сообщение.

 С хлебом было плохо. Часто с сестрой мы занимали очередь вечером или вставали рано утром. Молоко нам приносила женщина, мать рассчитывалась за него один раз в месяц после зарплаты отца. Нужно было не прозевать приобрести учебники. Время от времени мы с сестренкой ходили по всем книжным магазинам со списком, покупали появившиеся. И мне помнится, не забывали сэкономить на мороженое.

 Многие ребята по улице гоняли колесо — чаще обруч от бочки — специально согнутой проволокой. Завидовали владельцам самокатов. Две дощечки: одна горизонтальная, другая — вертикальная, соединенные друг с другом шарниром, вместо колес — подшипники. Ездили на них по тротуарам и они издавали громкий, характерный для подшипников металлический неповторимый звук.

 Из игр еще был чижик. Выкапывали продолговатую ямку, на нее клали короткую палочку, которую длинной выбрасывали. Второй игрок должен был на месте падения кинуть ее обратно. Недолет от места ямки измеряли длинной битой. Ей же старались ударить по короткой, чтоб она улетела как можно дальше от ямки. Складывали очки. Попадание в ямку или совсем близко означало поражение, и игроки менялись местами.

 Еще одна игра. Очерчивали произвольный круг, делили его на части по количеству игроков. Втыкали ножичком на чужую площадь и отрезали кусок по направлению плоскости ножа. У кого ножичек не втыкался или он не мог дотянуться до отрезания площади, лишался хода. Так до выигрыша всей земли. Играли еще в известные всем прятки и пятнашки.

 После моего возвращения нас с сестренкой отправили в пионерский лагерь «Друскеники». Это была Литва. Время было тревожное, в лесу оставалось еще много литовских националистов и фашистов. Говорили, что это организация «Лесные братья». Лагерь охранялся солдатами. Однажды ночью была перестрелка, и утром, когда нас вели через город на какое-то мероприятие, мы издалека видели у фонтана тела погибших бандитов. Их было пятеро.

 Мы любили дежурить у ворот. Посторонних в лагерь не пускали. Даже родителей, которые приезжали навестить своих детей. Встречались за воротами. К нам никто не приезжал. Часто бывали на прогулке в холмистом с обрывами лесочке. Однажды, думая, что в норку заползла ящерица, я за хвост вытащил змею. Все говорили, что это медянка и если бы она меня укусила, я бы умер. Собирали грибы. Нанизывали их на ниточки и сушили на улице, а на ночь уносили в палаты. Дома мать обнаружила в карманах моих брюк месиво от сгнивших грибов.

 Водили на озерцо (или бассейн), где одна стенка берега была выложена бревнами. Купаться не запрещали. Кто пытался, сразу же выскакивал — вода была очень холодная. С этой стенки в воду прыгнул и я и тут же вылетел из нее. На следующий день у меня поднялась температура.  Кто-то увидел у меня сыпь, меня срочно посадили в кабину грузовика и отправили в Барановичи. Шоссе через промежутки на половину ширины были переложены камнями. Ехали все время змейкой. В инфекционной больнице поместили меня в отдельную комнату-изолятор. Все время был один. Пел громко песни. Особенно любил «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы всегда ей верны, дело моряков — побеждать врагов и т.д.», — это был марш нахимовцев. Вечером на песни заходил хромой сторож с палочкой, расспрашивал, хвалил за пение. Я жаловался, что меня увезли за неделю до окончания смены и что я не получил подарок в конце смены — кулек с конфетами, где была даже шоколадка. Появилась мать. У врача я доказывал: на руках у меня цыпки и что рвал репейник кидаться. Доказал, вернее, диагноз скарлатины не подтвердился.

 Второй лагерь, куда мы ездили с сестренкой, был «Крупки» под Минском. Если бы она мне не сказала, что мы с ней были там в 48-м году, я бы не вспомнил. Единственное, что там могло быть интересным, это работа с глиной. Мы месили глину, делали чаще всего пистолеты, сушили на солнце и играли потом в войну.

cms-image-000001261.jpg

Пионерский лагерь «Исса», 1953 год. С барабаном — я.

В 53-м году уже из Бреста (мне было 14 лет) был я в лагере «Исса». Искал я сейчас в справочниках и по картам реку Исса. Нашел около города Слонима. Называется Иса. Протекала через Слоним, впадала в реку Щара, однако недалеко от Слонима по железной дороге обнаружил станцию Исса. Значит, лагерь был где-то там. Обычная жизнь пионерских отрядов. Всегда строем. Пионерские песни, игры. Вечером танцы и тому подобное. Ночью пугали девочек, накрывшись простынями. Были жестокие проделки. Уснувшим вставляли бумажки между пальцами ног и поджигали. Называлось «велосипед». Если между пальцами рук — «балалайка». Я в этих играх не участвовал, но ябедой не был. Конфликтов с ребятами у меня не было. Я был на год старше их, отряды формировались не по возрасту, а по классам. Вечером я рассказывал ребятам разные прочитанные книжки и истории. Я много читал, любил больше всего советскую литературу: «Стожары», «Кортик», «Два капитана», «Алитет уходит в горы», Гайдара. Читал большое подарочное издание Пушкина, я получил его на день рождения от родителей. Не ябедничал потому, что это неблагородно. Хотя ябедничать была возможность: я полюбил старшую пионерскую вожатую нашего отряда (а может быть, и лагеря) Анну Ивановну, и мы проводили много времени вместе. Был я наивным мальчиком, честным, искренним в разговорах, принимал участие в делах отряда и дружины. Барабанщик пионерской дружины лагеря. Сохранилась фотография перед выносом знамени на линейку. Впереди горнист и барабанщик, за нами знаменосец и два ассистента. Перед расставанием Анна Ивановна подарила мне свою фотографию с надписью: «На память Вадику от Анны Ивановны. Пионерский лагерь «Исса». 23.7.53г.»

 В связи с близостью вокзала и толкучки к нам часто приходили разные люди, просили на время сохранить вещи. За одним мешком так и не пришли. Оказались в мешке заплесневевший хлеб и сухари. Пришлось выбросить. Принесли баян или аккордеон, я пиликал на нем, он мне нравился. Вскоре его не стало. Музыка на меня действовала сильно, особенно классическая. Ее часто передавали по радио. Репродуктор — большая черная тарелка — был подвешен достаточно высоко. Я ставил табуретку на стол, садился и слушал различные симфонии. Часто пел Поль Робсон густым басом «Широка страна моя родная». При голосе Левитана все замирали, значит — передают важное сообщение.

 С хлебом было плохо. Часто с сестрой мы занимали очередь вечером или вставали рано утром. Молоко нам приносила женщина, мать рассчитывалась за него один раз в месяц после зарплаты отца. Нужно было не прозевать приобрести учебники. Время от времени мы с сестренкой ходили по всем книжным магазинам со списком, покупали появившиеся. И мне помнится, не забывали сэкономить на мороженое.

 Многие ребята по улице гоняли колесо — чаще обруч от бочки — специально согнутой проволокой. Завидовали владельцам самокатов. Две дощечки: одна горизонтальная, другая — вертикальная, соединенные друг с другом шарниром, вместо колес — подшипники. Ездили на них по тротуарам и они издавали громкий, характерный для подшипников металлический неповторимый звук.

 В связи с близостью вокзала и толкучки к нам часто приходили разные люди, просили на время сохранить вещи. За одним мешком так и не пришли. Оказались в мешке заплесневевший хлеб и сухари. Пришлось выбросить. Принесли баян или аккордеон, я пиликал на нем, он мне нравился. Вскоре его не стало. Музыка на меня действовала сильно, особенно классическая. Ее часто передавали по радио. Репродуктор — большая черная тарелка — был подвешен достаточно высоко. Я ставил табуретку на стол, садился и слушал различные симфонии. Часто пел Поль Робсон густым басом «Широка страна моя родная». При голосе Левитана все замирали, значит — передают важное сообщение.

 Поспевали яблоки, отец покупал целый мешок. Мы все объедались ими. Мать, худенькая женщина, даже сильно поправилась. В какой-то год мать долго лежала в больнице. Отец готовить не умел, кормил нас колбасой. Нам очень нравилось. (Впоследствии я узнал, что мать сделал аборт частным образом, так как аборты законом были запрещены. Открылось кровотечение, состояние было на грани смерти, спасли). Топливо выписывалось в ограниченном количестве, грузовую машину для вывоза нужно было как-то доставать. Только мать занималась этими хозяйственными вопросами. Один раз она выпала из кабины машины с не закрывающейся дверцей и некоторое время волочилась за ней, вцепившись в подножку. За углем мать взяла меня. Погрузив уголь, я занял место возле заднего борта. На колдобине машину тряхнуло так, что я вылетел через борт на дорогу. Слава Богу, серьезных повреждений не получил.

 Иногда с тетей Любой мама ходила с ведром или корзиной собирать уголь на железнодорожные пути. Их арестовала охрана. Был составлен протокол. Грозил им срок в трудовом лагере. Каким-то образом матери удалось сообщить об этом отцу. Отцу по своим каналам удалось освободить мать, но осталась Люба. Ее уже увезли в тюрьму. Пришлось отцу выручать и ее.

 Квартира была маленькой, крыша протекала. В детской обвис дощатый потолок. Отец с кем-то залезли на чердак и обрушили его. Нам дали квартиру во вновь построенном одноэтажном доме ближе к окраине. Это было тоже недалеко от Полесского вокзала. Рядом была высокая водонапорная башня, железнодорожная поликлиника, около дома — баня. Две комнаты, одна проходная, отдельно — миниатюрная кухонька с маленьким продолговатым окном в комнату. Отопление печное. По существу, дом барачного типа.

 Мать Таисия Дмитриевна говорила по-уральски, напирая на букву «о». Худенькая живая женщина, постоянно занятая нами и хозяйством. Речь ее была богата прибаутками, пословицами и поговорками.

«Хвали горе — меньше плачешь».

«Зови гостей — поглодать костей».

«Захочешь какать — присядешь».

«На пьяном шапку не поправишь» и т.п.

Нас она содержала всегда чистенькими, в белых выглаженных рубашках, аккуратными. Мама была завидной стряпухой. В Белоруссии преобладало картошка, хлеб, сало, на Урале — мучные блюда. Мать пекла чаще всего на праздники, а для нас праздники были: Новый год, 7 Ноября, 1 Мая. Пироги с рыбой, свежей и квашеной капустой, мясом, картошкой. Десертные: плюшки, шаньги, сборный пирог из мучных катышков, внутри которых ягоды и др. В трудные времена были пирожки из остатков пережаренного свиного внутреннего сала. С мукой было трудно, покупалась соевая мука. Оладьи из нее со специфическим запахом и вкусом, сначала неприятными. Но привыкли. Секреты материнской стряпни усвоила сестра Тома, умею поработать с тестом и я. Передалось это искусство и моему сыну с невесткой.

 Часто с матерью мы ходили куда-нибудь на прогулку. Около железнодорожных путей кучи различного металлолома. Там стояла замечательная пушка, стволом наклоненным вниз. К ней мы часто ходили кататься на вращающемся дуле пушки. Бывали в лесу, где торчали в окопах смоляные корни сосен. Их отламывали для разжигания печки. Больше всего любили ходить на строящийся аэродром за сусликами. Видим, стоит столбиком суслик, бежали к нему — он скрывался в норке. В норку лили воду, пока он не выползал. Мать в перчатке хватала его и помещала в сумку. Воду мы брали из ячеистых бетонных плит, сваленных на землю. Дальнейшую судьбу сусликов мы не видели, мать снимала с них шкурки, высушивала и сдавала за деньги.

 Мать куда-то ушла, через некоторое время я открыл квартиру, поставил стул около платяного шкафа, залез на него, запустил руку в мешочек с кусковым сахаром — и увидел мать, лежащую на кровати. Она просто смотрела на меня. Отдернув руку, все убрал, закрыл на ключ дверь. Она мне ничего не сказала — ни в тот момент, ни когда-нибудь после.

 Нам не разрешали водиться с более старшими ребятами, видно, знали об их забавах. Иногда с друзьями мы видели их проделки. Видели, как они обливали сусликов чем-то и поджигали, видели, как они стреляли из самопалов — трубок с загнутым одним концом с прикрепленной проволокой ручкой. В трубку набивалась или сера от спичек, или порох. Сверху трубки — пропиленное напильником отверстие, куда привязывалась головка спички. Чиркали коробком спичку, раздавался громкий выстрел. Пули — резанная толстая проволока. Трагических случаев было много. Порох доставали из патронов, роясь в окопах и блиндажах. Я бывал иногда в блиндажах, там валялись снаряды из, которых, по разговорам ребят, они выплавляли тол. Порох в артиллерийских гильзах был похож на длинные макароны. Сам лично тер о камень головку зажигательных патронов, пока смесь не загоралась сильным белым пламенем, мы их откидывали. Вечером они натягивали проволоку поперек дороги, на которую натыкались прохожие. Однажды слышал разговор, как полетел с велосипеда мужчина. Если оконное стекло не плотно прилегало к раме, болталось в ней, вставляли в зазор щепку с ниткой, далеко протягивали ее и дергали — казалось, что в окно стучат.

 Я совершил в это время самый подлый поступок в детстве, о котором мать так никогда и не узнала. Для ухода за нами предложили брать домработницу. Одна была (Надя, кажется) довольно долго, но вышла замуж. Мать нашла другую девушку (в то время из деревни или колхоза вырваться было очень тяжело, и девушки были рады любым способом устроиться в городе и получить паспорт), она была у нас уже несколько дней. Мать положила в буфете на вазу две десятирублевые купюры, то ли просто так, то ли для проверки девушки. Я случайно познакомился с мальчиком старше меня из дома напротив, он сказал мне, что во вновь построенном кинотеатре «Октябрь» идет очень интересная картина «Медведь». Где бы нам взять денег? Я побежал попросить у матери на кино, ее дома не оказалось. Увидев деньги в вазе, я взял одну десятку. Мы побежали в город, по пути взяли мороженого. Мороженое продавали так: в приспособление из жести вставляли кругленькую вафлю, на нее клали мороженное, накрывали другой вафлей и выдавливали из цилиндра. Тут же пили газированную воду с сиропом. Смотрели фильм на дорогих местах (это была экранизация рассказа Чехова). Придя под вечер домой, узнал, что мать отказала домработнице по причине пропажи денег. Мать была расстроена и не спросила, где я шатался так долго. С этим мальчиком я больше не дружил.

 Между двух улиц, расходящихся под углом, напротив поликлиники стоял особняк, огороженный высоким забором. По рассказам, там жил начальник Барановичского отделения железной дороги. За забором играл мальчик младше меня, мы разговорились с ним, и вскоре его родители стали пускать меня во двор. Потом он перестал выходить. Я спросил родителей, где он. Меня привели в комнату, он лежал на кровати с желтыми бинтами, положенными на руки, лицо, шею и грудь. Когда не было родителей, из охотничьих запасов отца он взял порох, залез на чердак, высыпал кучкой и поджег. Взрыв опалил его.

 Тома приносила из школы различные вести. Для украшения школы пошла группа ребят в лес за «березкой» — ползучим красивым растением. Наткнулись на мину, несколько школьников погибло.

 «Тома, а где же я видел узкоколейку с небольшими вагонами и маленьким паровозом?»

 Ночью мать разбудил свет и стук на кухоньке. Она заглянула в продолговатое окно под потолком, увидела военного, который шарился в шкафчиках и гремел кастрюлями. Постучав по стеклу, мать закричала: «Что вы там делаете?!» Он направил на нее пистолет. Слетев от окошечка, мать открыла форточку и стала кричать на улицу, разбудила соседей. В кухне никого уже не было. Утром в нашу квартиру собака привела милицию. Оказывается, за забором нашего огородика была проломлена стена магазина.

 «Когда мы приехали в Барановичи и стояли на запасных путях, мать с отцом сходили на базар и купили свинины. Шли они по улице Комсомольской и спросили у прохожего: «Как нам пройти в центр города?» Им ответили, что они стоят в самом центре. Тут мама заплакала. В то время городок был очень маленьким. Тебя, Вадим, действительно, не крестили. Насчет попа: у него в саду было много яблонь, вся земля была усеяна упавшими плодами. Отец с другом залезли в сад и собрали по мешку яблок.

В пионерском лагере «Крупки» мы испытали сильнейшую грозу. Все называли ее «воробьиная ночь» — бесконечные молнии и гром. Школа, в которой мы располагались, стояла на холме. Все мы были перепуганы, кое-как нас загнали в класс, занавесили окна одеялами.

…С сусликами был смешной эпизод. Гогда Генку спросили: «Зачем вы шкурки сусликов сдаете?» — он ответил: «Папе на пиво!» Папа очень много сдавал денег на облигации государственного займа. Помнишь, уже в Бресте мама разделила между нами эту кучу облигаций, и их со временем погасили.

Траву, которой украшали зал в школе, называли дереза. За ней ходили в лес за аэродромом. Мальчики и девочки из 8-го гласа залезли за огороженную территорию, раздался взрыв. Один мальчик погиб, другому оторвало ногу. Там же была проложена железнодорожная узкоколейка.

Грабителя нашей кухни и магазина задержали. Отец рассказывал, что это был беглый солдат

Ну, пиши, Вадим, мне уже интересно стало».

cms-image-000001257.jpg

Брест , 16 декабря 1950 — 9 июля 1956г.г. (Маме 40 лет, папе — 38, Томе — 14, Вадиму — 11, Гене — 8, Володе — 5).

 Переезд из Барановичей в Брест полностью вылетел у меня из головы.

 Квартира в доме рядом с Полесским вокзалом состояла из небольшой, крайне неудобной проходной комнаты и другой побольше.  Кухня велика по площади, отопление печное. Вторую половину дома занимало линейное отделение милиции. Добротный дом — дерево, обложенное кирпичом — строился в польское время под железнодорожную контору, был теплым, под черепичной крышей. На окнах — металлические решетки. Большой двор, огороженный высоким забором, вмещал в себя прекрасный кирпичный сарай, такой же туалет, шикарный погреб, обсыпанный высоким холмом земли и высочайшим вязом, к толстой ветке которого был прикреплен трос с палкой-сидением на конце — качели. Напротив дома в бревенчатом строении магазин с прогнившим полом. Рядом предприятие: мастерские ПЧ-6 (путейская часть), ВРМ (вагоноремонтные мастерские). От вокзала до Кобринского моста — загромождение разбитых и искореженных машин и механизмов, остатки военной техники. Недалеко озерцо внушительных размеров с разбросанными по нему кабинами грузовых автомобилей, остатками, видно, немецких легковых кузовов. За Кобринским мостом — мясокомбинат, при южном ветре до нас доходил сладковатый тошнотворный запах. Сейчас там здание редакции газеты «Заря». За ним артель «Стахановец», переросшая потом в мебельную фабрику. С мясокомбината привозили иногда на телеге с навозом в прорезиненном мешке подешевле мясо. Город заканчивался улицей Полевой (сейчас — улица Сикорского), за которой и в самом деле были поля. Их прорезал небольшой ручей, и дальше находился форт (на месте форта стоят корпуса БЭМЗа и лампового завода).

 Напротив польского кладбища стояли необычно приятной постройки двухэтажные дощатые дома — лагерь немецких военнопленных (т.н. «Варбур». – Прим.ред.). Огорожены они были редкой колючей проволокой и туда проникали беспрепятственно пацаны. Подружился как-то и я с рыжим мальчиком из лагеря, но только из другого. Он находился недалеко от остановки «Рабочая» с такими же постройками. Бывал неоднократно на территории лагеря около домиков. По улицам проходили на работу и с нее пленные, охраняемые небольшим конвоем с оружием.

 На чердаке дома мы обнаружили много различного оружия, пишущих машинок и других вещей. Милиционеры отбирали у задержанных, отправляли туда на хранение. Были стволы от пулеметов, заржавевшие винтовки, замечательный «Максим» — предмет споров, кто будет с ним «в засаде» при военных играх. Такие игры в нашем дворе привлекали всех пацанов нашего возраста. Никто не хотел быть «немцем», даже бросая жребий, в конечном итоге приходилось косить воображаемых фашистов. Присутствовала и абсолютно целая шашка с медной рукояткой, которая доставалась командиру (такие шашки входили в амуницию формы милиционеров в то время).

 В нашем дворе всегда много ребят, играли в войну. Отец сделал или купил городки, натянутая проволока имитировала волейбольную сетку, катались на тросе-качелях. Отец в свободное время принимал участие в волейболе и игре в городки. Научил он нас играть в шашки и шахматы, домино и карты. Зимними днями и вечерами всей семьей играли мы в лото по копеечке. Мелочью обеспечивала мама. В карты — игры скорее детские, чем взрослые. «Зевака»: розданными картами менялись рядом сидящие по одной и если собиралось четыре одинаковых — незаметно клались на стол. Проигрывал тот, кто клал последним. Игры веселые, с шутками-прибаутками. В шахматы отцу в округе не было равных. Никогда мне не удавалось его обыграть или свести к ничьей. Азартный, как и отец, я впадал в уныние.

 В детской комнате находилась белая кафельная печь, круглый стол, стулья, кажется, этажерка и три кровати. На одной кровати я спал с Геной: в отличие от Вовки, он был спокойный. Уборка комнат входила в наши неохотные обязанности. Иногда в отсутствие матери мы делали ей сюрприз — прибирали всю квартиру.

 Став немного старше, мы, договорившись с Томой, ложились спать в одежде, предварительно закрыв дверь. Еще раньше мы раздвинули прутья решетки и через них вылезали во двор. Собиралась возле двухэтажного дома с десяток ребят Томиного возраста. Играли в различные игры. Тома брала меня, скорее всего, из хитрости — не одна удирала ночью, а вместе со мной в надежде, что попадет от родителей меньше. Нас не разоблачили.

 Первая рыбалка запомнилась надолго. В ручье меж полями корзиной ловили вьюнов. Во взмученной воде вверху плавали щурята — два глаза торчали над водой. Наловили и их. Я принес улов домой. Был хороший ужин. Начались чесаться ноги, я обжег их водяной крапивой. Зуд был сильный, и ноги смазывали чем-то, я по совету взрослых писал на них. Второй раз я обжегся ей в болотах около Суворовского моста, вылавливая рыбу кломлей.

 Муховец около Суворовского моста — любимое место. Купались, загорали, катались на плоскодонных лодках, прыгали с ледорубов, защищающих сваи моста, отважные сигали в реку с моста.

 Однажды всей семьей мы загорали и купались на той стороне Муховца, был отличный пляж. Генку стало затягивать на глубину, я подал ему руку, но сам стал скользить по песку вниз. Тома пыталась подать мне руку, но я уже был под водой. Генку я поднял над собой, Тома его подхватила, но стала сама тонуть, закричала. Я порядочно наглотался воды, меня рвало. В воду долго не хотелось. Оказалось, углубляли русло реки и наделали ям.

 На другой стороне от моста стояла нырялка. Купаясь со своей компанией, Тома потеряла очки. Потерять очки в то время было бедой — в Бресте одна очковая мастерская с очень симпатичным приемщиком, находилась на Советской недалеко от Пушкинской (там и сейчас аптека). Срок исполнения заказа после получения рецепта от глазного врача был долгий. Плюс дополнительная трата денег. Друзья обныряли весь берег, на следующий день принесли сестренке очки.

 Часто мама водила нас на разъезд в небольшой лес, там, где железнодорожные пути расходились на Ковель и Владаву, пекли на костре картошку. Однажды поймали зайчонка, жил недолго на нашем огороде. Тритоны, воронята, котята, собачки — всего этого у нас всегда водилось достаточно.

 Походы компанией мальчишек и девчат за Южный по грибы были постоянны. Доходили до Романовских хуторов (сейчас поселок Мухавец). Приносили грибы, на нашем необильном столе они были желанны. За черникой, да и за грибами ездили мы с ребятами на ковельском поезде. Перед приходом поезда прятались за грузовыми составами, поезд трогался — и ватага ребят садилась на выступающие подножки или залезали на буфера вагонов. Иногда проводницы сгоняли, сердобольные пускали в тамбур. За ягодами доезжали до станции Каменная, за грибами — чаще всего до станции Закрутин. Лисичек корзину можно было, не сходя с места, нарезать в Пожежине. Осенью мама собирала или покупала бруснику — она самая дешевая, варила пару ведер брусничного варенья с грушами. Оказавшись в редких случаях дома один, брал ложку, открывал погреб во дворе и ел варенье. Вероятно, остальные тоже так делали. Мама делала вид, что не замечала. Три-пять ложек варенья из эмалированного ведра не всегда и заметны.

 Выпадал снег, замерзало озерцо с вмерзшими кабинами машин, играли в хоккей выгнутыми из проволоки клюшками. Деревянной клюшки не было ни у кого. Редко у кого были «дутыши» — хоккейные коньки. Чаще всего — «снегурочки» с загнутыми носами. Приматывали их к валенкам или буркам веревками, скручивали для большей натяжки полочками. Выходили на улицу Полевую и дожидались грузовой машины, цеплялись длинными проволочными крючками за задний борт, потом один за одного и катились за машиной или до Кобринского моста или до Пушкинской. Под ногами мелькали замерзшие конские яблоки, они же служили шайбой. На улице повозок было больше, чем машин. За них невыгодно цепляться — скорость маленькая, а кнут у возницы длинный.

 При мастерских ПЧ-6 были две лошади-тяжеловозы. Говорили, что их привезли из Германии. Были огромны и простодушны, любили их все ребята. Дядя Филипп, конюх, не запрещал их подкармливать и летом садил нас на них так, что трудно было обхватить детскими ногами их широченные спины. Мастерские приобрели огромный старый «Студебеккер», однако лошади еще долго возили тяжелые грузы.

 «Тома, в каком-то году был массовый лет красивых огромных стрекоз. Мы залезали на какую-то крышу и ловили их. Еще в Перми мы видели плакаты «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, как по ним ходить»».

 Нам с Томой приходилось ходить за керосином и молочной сывороткой. Керосиновая лавка была на углу ближе к Ленина в прекрасном старинном обшарпанном пассаже — место занял ЦУМ, а зря. За сывороткой дальше. Молокозавод расположен недалеко от перекрестка Московской и Ленина, ближе к речному порту. Всегда была очередь. Сыворотка — не всегда. Кран был из стены здания, но не помню, платили мы за нее или нет. Когда удавалось взять, несли ведро через весь город.

 «Когда мы ходили за сывороткой, ни Гену, ни Вову мы не брали, а брали большое алюминиевое ведро и палку. На этой палке вдвоем, часто отдыхая, несли. Ведро сыворотки стоило 50 коппек».

 Из окна нашей кухни виден через дорогу вход в магазин. Постоянно поглядывали: не привезли ли чего — и бежали занимать очередь. Трудно было с хлебом, молоком, особенно — с сахаром, мукой. Когда ее выдавали, обычно к праздникам или к выборам, случалось огромное столпотворение. Узнав, что мука будет, занималась очередь, однако все разрушалось — лезли, особенно сильные мужчины и женщины, проталкиваясь к решетчатому окну. Продавали через форточку. Давка была неимоверная. Мука отпускалась по определенному весу в одни руки в тару покупателя. До обеда, хотя процесс взвешивания был довольно долгим, все заканчивалось, толпа, ругаясь, расходилась. На нашем заборчике палисадника вешались калоши, шарфики, платки, юбки и другое. Земля была усыпана мукой: пока люди выдирались из толпы, не выдерживали холщовые мешочки. Как лакомство иногда появлялись сушеные финики, земляные орехи — арахис в скорлупе, конфеты «подушечки» с повидлом внутри, но это было редко.

 Утром приезжало на поезде много деревенских женщин. Мы их называли — «парашютисты». Целый день они ходили по магазинам и скупали черный хлеб — корм для куриц и поросят. К вечеру они тянулись с большими мешками за плечами, каким-то хитроумным способом опоясанные лямками через грудь, включая верхнюю часть рук. Окончившие смену рабочие тоже были или с большими сумками, или с выструганными брусочками древесины. Однажды мать, возвращаясь с травой для кроликов, обнаружила на опустевшем перроне на скамейке литровую завернутую в газету банку, принесла домой. Сама определить, что в ней, не смогла. Откуда я узнал, что это тресковая печень в масле? Скорее всего — из «Книги о вкусной и здоровой пище» — шикарном издании тех лет.

 Держали кроликов и уток. Приходилось постоянно рвать им траву. Для уток была вкопана старая ванна, заполнялась водой из колонки за забором. Для них мы носили ряску — мелкое растение на поверхности болот.

 Недалеко было два клуба. Один при артели «Стахановец», где однажды были на представлении иллюзиониста. На наших глазах наполнялись розовой жидкостью бокалы, худой мужчина-артист отыскивал в зале спрятанные вещи. Скорее всего, по моим сегодняшним догадкам, это были гастроли Кио. Чаще всего смотрели кинофильмы в клубе ПЧ-6, различными способами прорывались в зал или при малом наполнение зала нас пропускал киномеханик. Кинофильмы «Тарзан» и подобные всегда смотрели за деньги, выпрашивая их у родителей. Здесь же по праздникам и особенно на выборах целый день шли концерты, а вечером под гармошку, скрипку и барабан были танцы.

Вечерами пацаны опустошали сады частного сектора, соперничали с детдомовцами, которые жили в отдельно стоящем здании за улицей Полевой. Нас родители загоняли домой и в этих вылазках мы не участвовали. Более старшие ребята сдавали металлолом. В основном крали с железнодорожных путей различные подкладки, накладки, небольшие отрезанные куски рельсов. Но основная цель — добыть цветной металл. Из немецких вагонов, стоящих за путями в длинном разбитом цеху по ремонту вагонов. Отдирали медную облицовку вагонов и доставали баббитовые буксы от колес. Делали это осторожно — часто их ловили охранники с винтовками — «мухобои». Удачную операцию они обмывали в кустах на берегу озерца.

 Драк среди нас не было, кроме мелких ссор. Но разговоров о былой вражде между «полесскими» и «московскими» ребятами было много. Это было незадолго до нашего приезда. Граница — Кобринский мост, который был вместе с дорогой уже. Кидались через границу камнями и гайками. Прекратилось после того, как Эдику Ш. с московской стороны выбили гайкой глаз. Позднее я знавал его, стоял глазной протез.

 В 52-м году у меня появился друг — Генка Айдинов. Красивый высокий мальчик, сын назначенного начальником ПЧ-6. После нескольких стычек влился он в нашу компанию. Мы стали друзьями. Он учился в мужской школе N9, старше меня на один класс (недалеко была школа N2 женская). Его отец однажды договорился с путеобходчиком, жившим где-то на хуторе, у него отдохнуть. Генка упросил отца взять с собой меня. Ехали на поезде. Нас встретили. Деревенская еда, лес, поле — полная свобода. Впервые мы попробовали малосольные огурцы с жидким медом. Помогали ему по хозяйству, кололи и складывали дрова, убирали на чердак сено. Вечером он попросил помочь ему. Уже в сумерки отправились мы с большими мешками на поле. Рвали стерню, остатки от скошенной ржи, для подстилки животным, а он нам рассказывал о колхозе, что не платят, работают люди «за палочки» — отметки о выходе на работу, скотину кормить нечем. В колхоз он не вступил, посчастливилось устроиться на работу обходчиком путей. Хутор его хотят снести. Перед отъездом отвел он нас в орешник. Через дня три приехали мы домой с внушительными мешочками орехов.

 Школа, в которую меня привели, не понравилась мне сразу. Двухэтажное деревянное здание, крашенное в темно-красный цвет. Таки школ в городе было две: одна на Киевке, другая — на Граевке. Ходили слухи, что школу построили американцы в помощь. Дощатый туалет далеко в углу двора, грязный, замызганный.

Массовые опоздания на урок, специально подстроенные. Ученики в классе разновозрастные. Несколько намного старшие остальных вели себя крайне вызывающе, даже курили на уроках. Завтраков не носили с собой — надо было делиться со старшими, и тебе ничего не оставалось. За школой росли большие деревья крушины. Осенью на перерывах мы паслись там, лакомясь мелкими мучнистыми ягодами.

Я свыкался с этой средой. Иногда мы шли со школы и распевали разухабистые песни. Окончив в Барановичах все классы круглым отличником, здесь стал учиться намного хуже. Получил первую «двойку». Очень переживал. Ребята посоветовали вырвать лист из дневника. Вырвал. Вечером отец построил нас на линейку. Иногда у нас практиковались они по разным случаям. Отец попросил у меня дневник. Я упал в обморок. Оказывается, мама встретила классную, которая рассказала о двойке.

Иногда притворялся больным, чтобы не идти в школу, пропускал первый урок, уходя в заснеженные поля. Время текло очень медленно, мерз. Рядом со школой на развилке двух улиц — Пушкинской и Янки Купалы — открыли то ли детскую техническую станцию, то ли филиал дома пионеров. Авиамодельный кружок, который я записался, вел лысоватый мужчина. Изготавливали контурные модели планера. Так я познакомился впервые с Милашевским Георгием Александровичем. Вскоре станция была закрыта.

 Среди урока в класс вошла завуч. Она спросила:

— Кто хочет перейти в другую школу? Сталинскую школу на улице Карла Маркса, школу N1.

Я единственный поднял руку. Вслед потянулась рука моего друга Саши Ковалева. Несколько дней до перехода ребята хотели нас побить и называли предателями. Мы с Сашей не сдались: в первой школе училась сестра Тома и очень ее хвалила.

Двухэтажное кирпичное здание с бюстом Сталина на пьедестале посреди клумбы. Коридоры и классы чистые, парты, доска, стол учителя — все отличалось от прежней школы. Только такой же туалет в углу двора рядом с полуразрушенным зданием бывшего костела, куда старшие мальчишки бегали курить, а младшие играть в пятнашки.

Каждый день от Полесского вокзала по путям до железнодорожного переезда на Пушкинской или, укорачивая дорогу, через пути до улицы Папанина, если не стояло много составов, под вагонами которого приходилось подлезать, ходили я и Тома, только в разные смены. Автобусов не было. Помню, только один раз в те годы с отцом я проехал несколько остановок на пузатом автобусе с дверкой, открываемой длинной ручкой шофером. Билет покупали у кондуктора по 15 копеек за одну остановку.

 Класс, в который я попал, был сборный: большинство ребят — из отдаленных районов. Сначала нас было человек 25, вновь прибывших в Брест направляли к нам. Потом всегда было человек 30. Классным руководителем назначили Зинаиду Сергеевну Журавлеву. Молодая, она изо всех сил напускала на себя строгость. Полюбили ее сразу. Она же была и старшей пионерской вожатой школы.

 В 8 классе неожиданно классным руководителем стал физик Р.М. Мы ходили к директору просить вернуть нам Зинаиду Сергеевну, директор категорически отказал, мотивируя тем, что мы ее так допекли, что она заболела и теперь нас Р.М. возьмет в руки.

Р.М. мы так и не полюбили, хотя ходили с ним иногда в походы на природу. Кроме Анны Ивановны в пионерском лагере, Зинаида Сергеевна осталась моим любимым классным руководителем и оказала на меня большое влияние.

 В те годы мы с Сашей Ковалевым были самыми начитанными в классе. На тайном голосовании девчонок Сашу ставили на первое место, меня — на второе, Колю Половинко — моего дальнейшего друга — на третье. В эти годы я начал много читать. Пользовался детской библиотекой, которая находилась в красивом здании по Пушкинской рядом с длинным деревянным строением — читальным залом, где просиживал много времени за чтением книг и журналов, иногда делал уроки. Читал советские произведения: Лациса «Сын рыбака», Эренбурга «Буря», подаренную отцом книгу Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», рассказы Зощенко в потрепанной книжке, привезенной из Молотова. Увлекся американской и французской литературой: Марк Твен «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна», «Хижина дяди Тома» Бичер Стоу, Драйзера «Финансист», «Титан», «Стоик», «Сестра Кери», «Американская трагедия». «Мартин Идеен» Джека Лондона произвел необыкновенное впечатление и некоторую депрессию: «Я так не смогу». В классе все знали: я хочу быть писателем. Читал стихи и даже заучивал иногда некоторые, часто мне даже непонятные. Например, Пушкина:

                                      Играй, Адель,

                                      Не знай печали,

                                      Хариты, Лель

                                      Тебя венчали

                                      И колыбель

                                      Твою качали…

Пытался сам сочинять. Долго хранил тетрадь отца со стихами, особенно нравилось стихотворение-анаграмму, где первые буквы в строчках составляли нашу фамилию.

Был контрастен: на собраниях выступал хорошо, ходил в бедной одежде — рабочие ботинки, теплый спортивный костюм или брюки, вельветовая футболка, всегда с пионерским галстуком (многие не носили), позднее — с комсомольским значком. В это время отец советовал читать и конспектировать политическую литературу, запись из моего дневника: «Отец хочет, чтобы я прочитал «Историю Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)». Я почему-то не хочу ее читать, знаю ее еще с 4 класса». Политические книги в доме изучались отцом: биография Сталина, «Чайкан Ши — враг китайского народа» и др. Конспектировать историю я все-таки начал, отец хвалил, что выписываю самое главное. Однако быстро наскучило.

 В школу хотелось бежать, а не идти. Пионерская, потом комсомольская работа — класс кипел страстями. Появлялись симпатии и антипатии. Все имели какие-нибудь общественные нагрузки. За два года я сдружился с Зинаидой Сергеевной и побывал редактором боевого листка «Молния», редактором дружинной газеты «Ленинец», барабанщиком, знаменосцем, членом совета дружины, секретарем комсомольской ячейки класса. Школа приветствовала различные мероприятия комсомола: слеты передовиков, городские и областные конференции. Немного из дневника: «13 декабря 1953г. Сегодня идем приветствовать конференцию комсомола. Репетировали с Зинаидой Сергеевной в доме пионеров и отправились в дом партпроса. Под грохот барабанов, под звуки горна входим в зал, все встают. Я иду со знаменем вторым после городского. Хлопают делегаты. После слов «Комсомол краснознаменный, мы приветствуем тебя!» бурные аплодисменты. Многие прослезились, замелькали носовые платки. Долго этот день останется у меня в памяти».

 С Колей мы занимались в физическом кружке, изготавливали различные модели на моторчиках. На городскую выставку технического творчества сделали трамвай, он двигался по рельсам взад и вперед. Школа занимала первое место.

 На день рождения Гена подарил мне общую тетрадь в твердом тисненом переплете. Начал вести дневник. Носил его за подкладкой портфеля в школу. В классе личного дневника никто не вел, и за моим стали охотиться девочки. Несколько раз он оказывался в их руках. Передали его и Зинаиде Сергеевне, в нем она оставила четыре страницы с советами. Ее запись мне нравилась. Перестал носить, когда стал откровенно писать о моей любви к Лене Д., отличнице, председателе совета пионерского отряда. Ее любили и страдали все мальчики класса. (А вот у Ларисы Петушковой, с которой мы дружили, всю жизнь хотел попросить прощения. Она знает, за что). Летом мы были разобщены, зимой же всегда все вместе. Особенно сдружил нас каток в парке. У кого не было коньков с ботинками, брали на прокат в парке. Директор парка Софья Львовна Релез была сестрой завуча нашей школы. Узнав, что наша компания из первой школы, делала нам поблажки — вместо часа мы могли кататься гораздо дольше. Уходя домой, проголодавшиеся, скидывались на буханку хлеба — вкуснее хлеба не бывает.

 Летом не только грибы-ягоды-купание. Мы уходили на недельку в район реки Лесной. Строили шалаши, варили на костре уху, добывали в садах яблоки. Дома я уже не отпрашивался у родителей, а ставил их в известность, куда ушел, когда вернусь. Между Кобринским мостом и Полесским вокзалом разгружали вагоны. Ждали с друзьями прибытия грузов. И часто, когда не было взрослых рабочих, нанимали нас. Приходилось выгружать кирпич, кожа пальцев от них стиралась до крови, рукавиц не выдавали. Бревна из полувагонов вытаскивали при помощи привязанных к бортам толстых веревок. Доски — навалом на землю. Труднее всего давался рассыпной обжигающий цемент и цемент в бумажных мешках. Респираторов не было, мы время от времени отдыхая, выплевывали изо рта и высмаркивали из носа черные скопления. Иногда завязывали нос и рот платками. То же было и с гипсом. Вот запись в дневнике от 1 сентября 1954 года, где я подытожил свои каникулы: «Мы с ребятами беремся выгружать кирпич, бревна, цемент. Тонна — 2 рубля 54 копейки. За вагон получаем по 30 рублей. Работаем часов 7-8. Сильно устаем. Недавно получил 90 рублей. Купил с мамой вельвета для футболки. Брат Гена — 60 рублей. И купил школьный портфель. Ездил на пароходе к Зинаиде Сергеевне в Красный Двор. Через некоторое время она взяла меня в Беловежскую Пущу оборудовать лагерь для туристического слета Белоруссии. Она знала, что я умею работать. Пробыл там целую неделю со старшеклассниками. Был единственным из нашего класса. Теперь школа. И учиться, и учиться. 7 класс. Ох и рад, что классным руководителем осталась Зинаида Сергеевна. За 6 класс экзамены сдал хорошо: три четверки и одна пятерка. Можно было лучше, но уже не вернешь».

 Семья наша жила материально трудно. Приехала еще, не предупредив, мамина мама. Ей было уже за 80, мы с ней не ладили. Ничем никогда не угощала, хотя пенсию тратила на сладости, которые хранила под матрасом вместе с тайком собранными остатками пищи после обеда. Видно при старческом слабоумии остались в голове голодные довоенные и военные годы. Оказалась она баптисткой и ходила на преследуемые тогда баптистские собрания. Папа с мамой переживали: не повлияло бы отцу по службе. Из дневника: «Папа сейчас без работы. Ищет новую». Отец как подросшему уже старшему сыну рассказал мне по секрету, что это «утка». Его расконспирировали. Стал работать на центральном вокзале, следил за иностранцами, и вообще он — контрразведчик. Я был надежен, никогда не обмолвился никому словом о нашем секрете. В это время он засек выброс иностранцем миниатюрного магнитного контейнера, за что награда-премия — месячный оклад.

 Постоянно ездил в Москву. Рассказывал, что у них есть специальное купе в мягком вагоне, откуда они записывали на тонкую проволоку магнитофона разговоры высокопоставленных иностранцев.

 Запись от 14 февраля в дневнике: «Сегодня Тома уезжает на целинные земли. Мама смирилась, поняла, да и как не понять, что нужно для Родины». Мать очень сильно переживала за Тому, ночами плакала, у нее обнаружили начинающийся туберкулез легких. Нужно было усиленное питание. Запись 5 февраля 1956 года: «Со дня на день ждем Тому. Она выполнила свой долг. Почти все, кто уехал на целину из Бреста, вернулись через 5-6 месяцев. Она прожила там намного больше. Выглядела не геройски. Попортила или оставила всю одежду: пальто, костюм, часы и другое. У нее болит печень и желудок. А в общем, она большой молодец: выстояла самые трудные дни. Дальше, конечно, пойдет на целинных и залежных землях лучше».

 Мама с Томой и раньше целины вязали из покупной овечьей шерсти шарфики и шапочки для детей и взрослых. Они пользовались большим спросом. Мама продавала их на толкучке. Брала меня за сторожа — сообщать о приближении милиции. Эта деятельность была под запретом. Продавались быстро, и мама приносила деньги. У моего друга Миши М. мать-одиночка шила фуражки, соседка — бурки. Дома мама с Томой шерсть обрабатывали, крутили толстую нить, вязали, красили, расчесывали. Тома на толкучку не ходила — стыдно. Толкучка была рядом с центральным рынком, на ее месте — автовокзал.

 Еще в 6 классе Сергей Педа, впоследствии мастер по боксу, завел нас в секцию бокса. Тренер Власов посоветовал мне из-за близорукости и очков не заниматься боксом. Потом меня сагитировал учиться играть на духовых инструментах Леня Ратнер, мы учились с ним в параллельных классах. Я часто с ним был в детском доме, на углу Ленина и Московской, где проходили занятия. У меня не вышло, ходить вечером было далеко. Евгения Георгиевна Гиоф, руководитель школьного хора, куда нас загоняли после уроков принудительно, пригласила нас заниматься в кружке бальных танцев при доме пионеров. Несколько девочек и мы с Колей оказались в кружке, который вела красивая обаятельная женщина Лия Ивановна Меренкова. Учились танцевать паде патанер, па де крас, танец конькобежцев и вальс. Дом пионеров находился рядом со зданием городской больницы по улице Ленина в красивом двухэтажном доме. Говорили, что жил до войны в нем архитектор. Болтаясь с Колей по коридорам, мы часто стояли у дверей авиамодельного кружка. Увидев лысоватого мужчину, я стал говорить, что уже занимался у него на Киевке, просил записать. Выбор был сделан — на десятилетия. Первая работа — модель истребителя И-16. Потом в основном делал таймерные модели. Появилось много друзей. Разновозрастность детей в кружке давала возможность учиться у старших. Работа с деревом, металлом, пластмассами нас увлекала. После школы все время в авиамодельной лаборатории — почти каждый день, включая субботы и воскресения. Нагрузка на меня была очень большая, особенно в 6 и 7 классах, где много времени занимала комсомольская и пионерская работа, бурная жизнь класса. Постепенно, особенно в 8 классе, когда классным стал Р.М. мой интерес переместился в дом пионеров. Готовили модели на областные соревнования по многим классам, выходили по выходным на тренировки по запуску моделей на аэродром. Герсаныч, как мы звали своего руководителя и тренера, закупал несколько батонов колбасы для перекуса на поле. На обязательной демонстрации в честь праздников 1 Мая и 7 Ноября я ходил уже не со школой, а с домом пионеров, неся большие модели самолетов. Позднее дом пионеров приобрел через ДОСААФ тренировочный планер БРО-11, мы стали на аэродроме делать подлеты, запуская планер длинным резиновым амортизатором. Вскоре увлеклись изготовлением настоящего планера, построили его, но не летали. Его нужно было запускать только самолетом. Георгий Александрович рассказывал о войне, партизанском отряде, где он был с 16 лет в группе подрывников и спустил под откос 8 вражеских эшелонов. (Позднее, работая руководителем кружков в доме пионеров, я написал письмо в Верховный Совет СССР. Дело в том, что по положению подрыв 8 эшелонов давал право командиру представлять к награде Героя Советского Союза. Партизанским отрядом он был представлен, документы по инстанции высланы. Но награды не последовало. На мое обстоятельное письмо пришел правительственный конверт с ответом: «В списках награжденных Золотой Звездой Героя Советсткого Союза Милашевский Г.А. не значится»).

 На каникулы или в отпуск приезжали старшие кружковцы. В кружке было много разговоров об их учебе или работе: почти все были связаны с авиацией или техникой.

 У меня появились в школе тройки. Отец взбунтовался, приказывал приходить домой после школы на обед, но все осталось по-прежнему. Тем более, что Георгий Александрович нас подкармливал, приносил нам из дому бутерброды, сладости. Я привязался к нему, как и к предыдущим любимым наставникам. Вся последующая жизнь была связана с ним, он мне во всем помогал. 9 и 10 класс я заканчивал в вечерней школе, где он преподавал физику.

 Положение дома в семье ухудшалось. За несколько месяцев до окончания учебного года Р.М. узнал о наших семейных трудностях и определил лаборантом в химический кабинет. Я мыл колбы и пробирки, получал небольшую сумму. На семейном совете летом решили, что мне надо идти работать. В августе 1956 года приняли меня рабочим в мастерские ПЧ-6. Было мне 16 лет.

 Последняя запись в юношеском дневнике: «Два года меня скрутили. От старого Вадима, того Вадима, который был так по-детски наивен, увлечен мечтами, зажжен стремлением бороться, не осталось ничего. Появился новый Вадим, узнавший правду жизни, обнаженную правду. Нет больше того, появилась апатия».

 (Проработав на педагогическом поприще около 40 лет, удостоверился, существует один действенный педагогический прием: быть постоянно с детьми, жить их интересами и зажигать своими, иначе среда улицы.

 Отец умер в 1972 году в больнице на улице Ленина на руках сестры о силикоза легких, полученного при обдирке отливок на пушечном заводе. Мать дожила до 80 лет, умерла от инсульта на руках Томы в 1998 году. Младший брат Вова — в 1997 от острой сердечной недостаточности в 52 года. Средний Гена в 60 лет от цирроза печени. Мы с Томой пока живем).

cms-image-000001259.jpg

На старом аэродроме соревнования по авиамодельному спорту, 1955 год

cms-image-000001260.jpg

Г.АМилошевский с двумя сыновьями и автор мемуаров

 Справка «БК»:

Вадим Николаевич МИКРЮКОВ — известный в Бресте педагог, проработавший в школе более 40 лет (СШ N18 и СШ N32). Возможно, его кружковая деятельность имела для города еще большее значение, потому что он в качестве руководителя фотокружка в Доме пионеров воспитал целое поколение творческих фотохудожников: мальчишками его посещали Коля Чеберкус, Жора Грицук, Женя Ледник, Коля Бартенев, Гена Карагода и мн.др. А ведь еще была работа в картинговом, мотоциклетном, филателистическом кружках — и с серьезными успехами.