ИСПОВЕДЬ

1

Звени, моя посудина,

о краешек стола,

чтоб жизнь слегка подсужена,

потрафлена была.

Тем радостнее планово

вовнутрь употребим,
что ревностного правого

мы этим оскорбим.

Не падай на пол, стопочка,

ни дома, ни в кафе,
ведь столько да полстолечка

равняются лафе.

Не слабости ублюдочной –

ни лечь, ни встать, ни сесть,

идиллии не лубочной –

живой что ни на есть.

Пустей и впредь, как исстари,

непрочный мой прибор.

Четыреста ли, триста ли

минуло лет с тех пор,
как угождали впущенну

лакеи и пажи?

Эх, кабы жить по Пушкину! –

и вышло б не по лжи.

2

Асфиксия ли, судорга,

безумия ли грань…

Внутри юнца-сосудика –

кочует миллиграмм.

И присно…О, не проще ли

нам с совестью двоим

плясать от взятой площади,

чем пощажённой им?

Наверняка. И рюмка-то

злорадствует, хотя…

не сделаюсь угрюм, когда

она, греха дитя,
сменив характер ёмкости

на статус сей, вполне

законный, в неуёмности

нет, не уступит мне.

Мне вовсе не приспичило –

мне вздумалось над ней

о чём-то, что и с птичьего

полёта не видней;

ах, родственнички вы мои,
я в думушках тону

плохих – чем уязвимее,
тем больше рад тому.

Тем отрешённей, многое

простив словам, перу,

изделье одноногое

я, однорук, беру –

звенящую, игривую

гарантию того,

что я не эмигрирую.

Хотя кругом мертво.

* * *

                                     Александре Бартошук

Кот мне помойный: «Ты мне

вынес?»

«Вот, говорю, предложить

смею…»

Он неразборчив. Котам

вирус

видится ратной почти

смертью.

Кот говорит: «Не важна

мера,
да и наводит одну

скуку.

Дружба за харч! Хороша

мена?

Жму тебе лапу… пардон,
руку».

«Что ж ты так дешёво, брат,
куплен?»

Он мне: «Ты переслужил

Музам».

Нам хорошо. Мы стоим,

курим…

Топчем всеобщих надежд

мусор.

* * *

И хорошо, и боязно в саду

лирическому моему герою;

страшась движенья здешнего к стыду,
он за серьёзность здешнюю горою.

Вас, подлецы, не десять и не сто.

К годам своим он был бы, вероятно,
ожесточён, когда бы не гнездо,

а в нём – не яйца, а на них – не пятна.

И, видя сей скорлупкин кроткий текст

о том, что ожидаемо свершилось,

он будто бы выдерживает тест

на собственные качество и вшивость, –

пришибленный кромешной густотой,
присущей копошащемуся саду,
где умиленье сеешь вместо той

заносчивости, взятой на рассаду.

ГЛОБУС

Я глобус придвинул; о, сколько их в каждой точке!

Плохих и хороших, людишек и человечищ…

А что многочисленных – это ещё цветочки!

Их всех не упомнишь, которых увековечишь.

О сколько же их, рассеянных, как крупа, лиц! –

Роятся, бегут, расстояния покрывая…

Но явно же не быстрее, чем шарит палец!

Но я – их маршрут, их парабола, их кривая.

Я им властелин, а они не знают…

Кого они славят, кого они проклинают?!

Скольжу по белилам Земли, по её румянам,

и так путешествую – милое допущенье! –

пока самому мне мизинцем ли, безымянным

такая-то не придала вращенье.

ОТКРОВЕНИЕ

Буквочка на титульнике содранного враз,

подчистую слизанного мною реферата!

Был я — теоретик, стал примерщик громких фраз,

ярый нормировщик несуразности на брата.

Не распорядившаяся случаем, склони ж

голову в растерянности, но и не в унынье.

Эк тебя глушило! Да не шибко ты винишь

участь незавидную и тонкости иные.

Я тебя в главнейшую из тайн не посвящу,

ниспровергну с занятых высот и неприступных.

Лишь бы нарывала на руке сродни свищу

память о когда-то же действительных уступках!

Вот тогда, сговорчива, и я, даст Бог, упрям,

не гневя ораторов, успевших опостылеть, —

в звуке только выиграем, ежели и впрямь

выроненный рупор в состоянии усилить.

ОТРЫВОК

Уставясь на компьютер, домовой

досадует о днях, когда претил

душе расчёт. С тех пор из дармовой,

но ценной  (в то, за что переплатил)

жизнь превратилась. И в плодах сего

преображения по грудь, по глаз,

я мыслю: если что-то спасено —

барахтается точно так же в нас.

СТИХИ В СЕНТЯБРЕ

Сухая осень
настолько незатейлива, что оземь
ударившийся остаётся лист
самим собою;
язык горазд за репликой любою
проследовать, но каждой путь иглист.

Того и ради
он к нёбу льнёт, что ротозей к ограде,
что слов, увы, всегда недостаёт.
И здесь тем паче,
где голосу, распятому на плаче,
лафа, и солнце нехотя встаёт.

А всё быстрей, чем
народонаселенье, коим встречен
по ширпотребу с головы до пят
пророк неявный.
Конечность, занесённая над ямой
в две тысячи четыреста лопат,

стесняет выдох.
Мне двадцать три. Я не имею видов
на лавры, вечность, мясо в беляше;
на мир, в котором
питают снисходительность к повторам
мудрейшие, но брезгуют клише.

Мне жарко, зябко.
Мне, в общем, что объятье, что охапка.
Кругом — строенья с комплексом торца,
но не фасада,
с апреля в должниках у палисада
ходящего. В творение Творца

не худшей лептой
молчанье было бы, когда бы летний
день зачинался в муках со вчера…
Но листьев шорох
лишь, в сущности, прелюдия дешёвых
не то бесценных судорог пера.

* * *

Ни посвящений, ни названий, ни эпиграфов.

Жизнь – голый текст как равноценных знаков россыпь,
что, одолев пространство или время выкроив,
невольно пишет человеческая особь.

К какому жанру отнести, к которой области,

стихи, которые, умея скрыть досаду,

мы составляли и не знали большей доблести,
чем утоление тоски по адресату.

Наверно, души только так и исцеляемы.

Ты мне прости постыдность этой оболочки.

Уж если выпало чернеть инициалами –

пусть по старинке: в правом верхнем уголочке.