В 1940 г. я жил на улице Пушкинской, в доме бывшего начальника бывшей Школы техничней, ставшей техникумом железнодорожного транспорта. В сотне метров от этого дома, за переездом, шумели листвой высокие деревья польского кладбища.

Мимо дома проходили похоронные процессии: польские, с крестами, знамёнами, с торжественно шагающим впереди ксендзом, — и скромные еврейские, когда за дрогами с чёрным ящиком с таинственными надписями торопливо шла молчаливая толпа в чёрном, а мужчины были все в головных уборах.

cms-image-000001354.jpg

Для нас, детей восточников, это было прелюбопытнейшее зрелище, новое, отличное от того, что мы видели. Мы увязывались за процессией и вместе с ней — прямиком на кладбище, стараясь пробраться поближе к месту действия. Нас никто не прогонял. Так началось моё знакомство с польским некрополем.

После окончания церемонии народ расходился, а мы оставались и с большим интересом осматривали памятники. Сейчас, в наши дни, кладбище просматривается насквозь, от входа до ограды Минского переулка. Тогда это было невозможно. Кладбище было заполнено красивыми, разнообразными памятниками: каменные, стилизованные под стволы деревьев кресты, обвитые каменными лавровыми побегами; многочисленные скорбящие ангелы, Мадонны; античные колонны с резными урнами; своеобразные памятники лётчикам, танкистам; красивые чугунные могильные ограды, цепи художественной ковки. Много было и скромных памятников — простых железных крестов, на них фигуры распятого Христа, окрашенные под золото, серебро. Всё было ухожено, досмотрено. Действовали  каплица, деревянная звонница с колоколом, у входа на кладбище стоял дом — очевидно, в нём жил сторож. Кирпичные столбы с прикреплённым к ним добротным забором из дубовых досок ограждали кладбище со стороны улицы Пушкинской (тогда она называлась Минской). Кирпичную арку въездных ворот венчал большой чёрный крест с фигурой распятого Христа. Ворота были двустворчатые из узких дубовых досок и запирались изнутри на засов и висячий замок.

На кладбище довольно густо росли уже тогда старые высокие клёны, дубы, их верхушки чернели из-за многочисленных гнёзд грачиных колоний. Кустарника на кладбище не было, кроме специально посаженных около некоторых могил декоративных кустов, ровно подстриженных. Везде виднелись следы ухоженности и внимания. Две взаимно пересекающиеся гравийные аллеи были чисты, опавшая листва выметена, трава выполота.

Посетители могли попасть на кладбище со стороны ныне Пушкинской улицы через калитку. Рядом с калиткой, на кирпичном столбе ограды красовалась эмалированная табличка с надписью, которую я запомнил: «Wstep па cmentarz dla dzieci bez nadzoru doroslych est wzboroniony!» Дети не могли посещать кладбище без сопровождения взрослых.

С востока кладбище ограничивалось очень узкой немощёной улочкой (ul. Smutna, с осени 1939г. — Минский переулок). Она была настолько узка, что по ней могла проехать разве что крестьянская телега, но разминуться со встречной она не могла. С западной стороны кладбище ограждалось бетонной оградой, отделяющей кладбище от железной дороги. Бетонная ограда местами сохранилась до сих пор и тянется до Кобринского моста.

Таким осталось в моей памяти польское кладбище 1940-1941г.г. Хочу ещё раз подчеркнуть, что большинство памятников было сработано на высоком профессиональном уровне, что говорит об искусстве местных каменотёсов, литейщиков, кузнецов. Это были местные жители, их имена, адреса часто указывались на цоколе памятников.

С еврейским кладбищем наше знакомство проходило значительно труднее. Нас просто не пускали на кладбище, и мы иудейские погребальные ритуалы могли наблюдать только издали. Толпа в чёрных одеждах полностью закрывала место погребения,слышались молитвенные напевы, вопли и рыдания плакальщиц.

cms-image-000001355.jpg

Во время оккупации 1941-44 г.г. эти кладбища пострадали с той лишь разницей, что если сmentarz только уменьшил свои размеры, то для еврейского кладбища «Керкутов» это было начало его Холокоста, начало его конца.

Несколько слов о Тришинском, русском кладбище. Оно было заросшим и запущенным. Ещё А.С.Пушкин в повести «Станционный смотритель» отмечал, что заброшенность русских кладбищ — их обычное и привычное состояние. В лучшем порядке были могилы, расположенные около церкви (ныне не существует), в юго-западной части кладбища.

Разные конфессии, непростые между ними отношения, но надругательств над кладбищенскими памятниками не было.

Когда всё это началось?

Во время оккупации немцы построили небольшую фабрику для изготовления деревянной тары для военной амуниции. Она располагалась на ст. Брест-Полесский, между вагонным депо и польским кладбищем, в метрах ста от него (на этом месте сейчас находятся различные службы ж.д. домоуправления). Здание фабрики было ликвидировано немцами при отступлении в 1944 году, фундамент его сохранялся ещё более десятка лет.

По свидетельству моих друзей, живших рядом с польским кладбищем, — Алика Садовского, Вити Гоменюка, Вити Королёва, Славы Новаковского и бывших свидетелями всего, что происходило в годы оккупации вокруг полького кладбища, — всё началось с объявления немецких властей, в котором сообщалось, что в связи с необходимостью расширения улицы Смутной (Минского переулка), всем заинтересованным лицам необходимо прийти на кладбище и принять решение о перезахоронении могил, попавших на участок расширения улицы. Перезахоронение будет проводиться силами властей. Могилы, которые не будут заявлены к перезахоронению, останутся под покрытием дороги, что и произошло. По ним до сих пор движется транспорт, идут ни о чём не знающие новые жители Киевки.

cms-image-000001412.jpg

Самое большое удивление у меня вызвала процедура оповещения перезахоронения. Довоенные годы в СССР были не только годами коллективизации, индустриализации, но и массового террора и массового уничтожения старых кладбищ. «Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног». На месте снесённых кладбищ устраивали городские площади, парки гуляний, сносились храмы всех конфессий, никто не объявлял, не предлагал услуг по перезахоронению. Изменялся менталитет уже советского поколения. Снос кладбищ в сознании советских людей стал привычным и обычным явлением, как, например, уборка снега. Сугробы мешают. Населению Западной Украины и Белоруссии к этому нужно будет ещё привыкать, и оно привыкнет.

cms-image-000001413.jpg

Ко времени расширения Минского переулка уже давно началось разрушение еврейского кладбища, однако без участия местного населения. Погром начали казаки, воевавшие на стороне немцев, одна из их частей которых располагалась в Бресте. Мародёры вскрыли несколько могил в поисках золота и драгоценностей, это были могилы раввинов, богатых людей. Надгробия мраморные, гранитные были разбиты. Но основная масса почти однообразных мацев (надгробных памятников) сохранилась.

Затем за дело взялись немцы. На Керпутах они установили пост  ПВО. В восточной части кладбища был установлен звукоулавливатель, в западной — вырыты землянки для команды обслуживания. Было уничтожено много могил, их мацевы были вывезены с кладбища. Оно стало недоступным для населения, т.к. военный объект охранялся. Большая часть мацев уцелела и сохранилась ко времени освобождения города.

cms-image-000001414.jpg

При отступлении немцев из города в июле 1944 года польское кладбище почти не пострадало. Осколками шального снаряда было разбито два или три каменных креста. Уличных боёв в городе не было, немцы убегали из города, боясь попасть в окружение, т.к. Брест находился глубоко в тылу Красной Армии. Части ее к этому времени с севера были за Белостоком и подходили к реке Нарев, а на юге наша армия уже форсировла Вислу в районе Сандомира. Враг поспешно уходил, чтобы в конце концов попасть в окружение под Бялой Подляской.

В освобождённом Бресте действовали два костёла — на нынешней ул. Ленина и на Граевке (теперь ДК железнодорожников), две церкви — Братская и Симеоновская, каплица на Киевке, кладбищенская церковь в Тришине (Ново-Тришин), была также часовня у Братской церкви. Все храмы перезванивались колоколами, к их перезвону добавлялись удары небольшого колокола на польском кладбище.

Все кладбища были действующими, кроме еврейского, где среди леса памятников оставались ямы после немецких землянок-укрытий, а на его западной стороне, у ул. Пивоварной, образовалась мусорная свалка.

Еврейское население было полностью уничтожено в годы оккупации. За подпольную деятельность было расстреляно много людей разных национальностей: за связь с партизанами, за членство в Армии Крайовой, за связь с подпольем. Ко времени освобождения город опустел. Немало жителей Бреста ушло за Буг с отступающими немцами. Причины были разные. Одни боялись расплаты за сотрудничество с оккупантами, другие — из-за страха перед повторением не забытых ими репрессий НКВД 1939-1941г.г. Многие дома на Киевке, Граевке, в центральной части города были брошены с оставленным домашним имуществом. Их занимали погорельцы, семьи направленных на работу в Брест специалистов, семьи военнослужащих и т.д.

Оставшихся поляков в городе было ещё много. На улицах встречались прохожие с траурными лентами на рукаве пальто, плаща (распространённый тогда обычай среди поляков носить траурную ленту в память об умершем родственнике). В начале ноября 1944 года , в день Всех Святых, над польским кладбищем стояло зарево от горящих свечей, несмотря на то, что в городе действовал режим светомаскировки, ведь фронт был ещё под Варшавой и немецких пленных доставляли в лагерь прямо с фронта. День Поминовения повторился в ноябре 1945 года, но в 1946 году горели только единичные свечи: к этому времени заканчивался срок добровольной репатриации в Польшу. Репатриационный пункт находился в одном из домов на рыночной площади (площадь автовокзала). Там оформлялись документы, оттуда поляков вывозили на ж.д. станцию. Уезжали люди, чьи предки столетиями жили в этом городе, оставляли дома, имущество, родные могилы. Это сразу отразилось на состоянии кладбища: оно стало зарастать диким кустарником, быстро поднимающимися молодыми деревьями. И первый акт публичного вандализма: в новогоднюю ночь 1946 года один из стражей, нёсших службу по охране лагеря немецких военнопленных, расстрелял из карабина каменное распятие над кладбищенскими воротами.

Летом 1948 года произошли события, которые положили начало тотальному разрушению памятников на польском кладбище, хотя в кладбищенском доме ещё кто-то жил: двери каплицы были заперты на замок, колокол исчез с деревянных столбов звонницы, а таблица всё ещё предупреждала о запрете посещения кладбища детям без присмотра взрослых. Работниками областного управления МГБ  (нач. полковник Химченко) было арестовано большое количество поляков, в основном молодых, старшего школьного возраста, был арестован ксёндз-настоятель костёла на ул. Ленина и связанные с ним лица. Костёл на Граевке был закрыт ещё раньше. Из моего 8-го «Б» класса СШ №3 были арестованы также несколько человек. Поляки попали в наш класс после закрытия единственной польской школы в 1947 году. Руководил ею любимец учащихся многих выпусков незабываемый Пётр Васильевич Дранько из известного в Бресте семейства Дранько. Он рассказывал нам, как бегал в облоно и упрашивал начальство не закрывать школу, «раз есть польские дети, должна быть польская школа», на это ему ответили, что «у нас только одна школа — советская», и школу закрыли. Строптивца турнули с работы, он работал почасовиком в разных школах, в том числе и в нашей 3-й, блестяще излагал курс физики и особенно математики.

Арестованным было предъявлено обвинение в принадлежности к подпольной антисоветской организации «WiN», подготовке диверсий, шпионаже. Они были осуждены и исчезли навсегда.

 На обстановку городской жизни повлияли ещё некоторые события, произошедшие к лету 1948 года. Основным источником дешёвой рабочей силы в опустевшем городе со дня освобождения были немецкие военнопленные. Их использовали при разборке разрушенных домов, строительстве новых, они грузили, разгружали, очищали, переносили, ремонтировали автотранспорт, радио, велосипеды, сапожничали. Заработанные ими деньги переводились в кассу лагеря организациями, по наряду которых они направлялись из лагеря на работы. Всё это было согласовано с горсоветом.

В 1944-45 гг. в лагере из-за антисанитарных условий была очень высокая смертность, ежедневно нагруженные трупами телеги вывозились вручную из лагеря и сваливались в ямы на тогда ещё окраине, а ныне улице Герцена г.Бреста. Появился приказ министров МВД СССР и БССР о принятии мер по устранению причин заболеваний. Одна из них — грязь на лагерной территории. Для её

устранения было принято решение замостить территорию лагеря. Материал для этой цели был под рукой — мацевы. В конце 1945 или начале 1946-го мацевами была вымощена значительная часть территории лагеря. Снятие памятников с еврейского кладбища, их перевозка и отмостка были выполнены руками военнопленных быстро и скрыто. Днем памятники еще стояли. Утром их не было. Памятники с еврейского кладбища исчезли навсегда. Предпоследний этап их Холокоста… Фактически лагерное начальство выполнило распоряжение гебитскомиссара Бреста бургомистру города об уничтожении еврейского кладбища и использовании памятников для отмостки тротуаров. Но как ни странно, тогда не нашлось исполнителей этого приказа.

Большинство местного населения не знало, куда исчезли памятники с еврейского кладбища. Только после того, как территория лагеря стала доступна населению в связи с закрытием лагеря в 1951 году, поселившиеся в домах студенты пединститута увидели под своими ногами могильные плиты, которые служили лагерными тротуарами уже много лет.

А еще позже наступил последний этап кладбищенского Холокоста — строительство стадиона на костях, когда из-под ножа бульдозера, как из-под плуга картошка, вырывались людские черепа, кости брестчан. Вот почему властям пришлось принять решение засыпать кладбище землёй, взятой с уничтоженного для этой цели форта № 9. Стадион «Локомотив» — последняя страница в истории еврейского кладбища. На костях соревнуются, бегают, прыгают, метают, играют… Об этом наверняка ничего не знают молодые вандалы, не так давно громившие польское кладбище. У них был бы резон спросить: «А что такого? Всего-то поломали 74 памятника, а тем, кто уничтожил несколько сотен кладбищенских памятников, даже вопросов не задают, а вместе с ними гордятся содеянным».

К лету 1948 года пленные начинают покидать лагерь, у лагерных ворот часто самодеятельный оркестр провожает очередную партию уезжающих. В городе остро ощущается нехватка рабочей силы, город растёт, строится. Её можно было взять только из сёл. Этим ресурсом уже давно пользовалась железная дорога. В то время жители сёл не имели паспортов, не могли и не имели права покинуть село, колхоз по своему желанию, — своего рода крепостное право. Но в 1948 году его нарушили для обеспечения города рабочей силой. И Киевка, Граевка стали быстро заселяться — например, ржаное поле между улицами Сикорского и Пионерской покрылось новостройками переселенцев, будущих — «коренных» брестчан; весь этот процесс получил дальнейшее развитие, пример тому — брестские Черёмушки — микрорайон «Восток». К истории города, его памяти они были совершенно равнодушны. А существовавшая тогда шкала моральных ценностей заставляла их подчёркивать и демонстрировать пренебрежение к прошлому.

В начале лета 1948 года на месте, где сейчас начинается улица Володарского (в то время это было лагерное предполье и никакого движения там не было) появилась будка приёмного пункта «Вторчермета». Эти пункты были тогда в разных местах города. Жители, особенно молодые, тащили из дому всякую оказавшуюся ненужной домашнюю утварь: самовары, примусы, керосиновые лампы (за цветной металл платили дороже, чем за чёрный), волокли куски рельсов, трубы, и т.п. Не знаю, в чью подлую голову пришла эта подлая мысль, но задумка сработала. Началось незаметное уничтожение памятников польского некрополя и, наверное, самое основательное. Дармовые деньги сами плыли в руки: ломали кресты, ограды, были сорваны все фигурки Христа из-за их цвета — думали, что они медные; исчезали кованые цепи, была уничтожена металлическая беседка на могиле офицера русской армии капитана 193 Ковельского полка Яна Познаньского, а надгробие, полированная гранитная скамья были разбиты, металлическая сетка украдена. Кладбище уже заросло густым кустарником, поросль и ограда скрывали происходящее. Памятники, видимые с улицы, тогда не пострадали. Но то, что не могли унести, — ломали. Лавочка «Вторчермета» бойко работала почти всё лето.

Но всему приходит конец, на этот раз поздно и случайно. Брошенный из-за забора вырванный крест едва не угодил в проходящую старушку. Перепуганная и возмущённая, она подала жалобу власть имущим. Надо сказать, что власть имущие знали, где корень зла, приёмный пункт убрали, кресты более не падали на головы прохожих (вероятно, таких было немало, но неравнодушной оказалась одна).

Летом 1949 года на польском кладбище были похоронены три офицера Советской Армии, умершие в военном госпитале на Пушкинской, во время похорон был произведен салют — три залпа батареи 122мм гаубиц, развёрнутой в Минском переулке. Я видел эти могилы, на них одинаковые небольшие каменные плитки с надписями. Вскоре кладбище закрыли, оно густо заросло, как церковь в гоголевском «Вие», и не привлекало внимания ни любопытных  подростков, ни любителей «закусочки на бугорке». Аллеи покрылись нетоптаной травой, было похоже, что в кладбищенском доме никто уже  не жил. Жизнь была только на верхушках деревьев — сотни грачей орали с ранней весны до поздней осени.

Шли годы. В начале 60-х «честь нашей эпохи» начала новый поход против «религиозного дурмана и его носителей». К тому времени  костёлы  были ликвидированы: в одном уже давно был клуб железнодорожников, в другом  —разместили краеведческий музей, предварительно снеся звонницы и убрав стоявшие у костёла старый высокий деревянный крест и скульптуру Мадонны на постаменте за чугунной оградой с красивыми металлическими фонарями.

Братская церковь была особенно любимой для верующих. Я помню толпы народа, заполнявшие её и церковный двор в православные  праздники, торжественное шествие по улице Советской до Мухавца тысячной толпы верующих на праздник Крещения, колокольный звон, купание в Иордане на Мухавце. Всё это было запрещено в 1946 году. На праздник Пасхи в конце апреля 1945 года служители несли большие подносы, на которых лежали груды денег с надписями на подносах: «В помощь фронту», « В помощь раненым». Госпиталь был напротив. Во времена пединститута в день Пасхи днём студенты работали на городском воскреснике, а вечером — «комсомольский вечер отдыха», танцы, причём динамик выставляли в окна, обращенные к церкви, где молились люди, собравшиеся на всенощную, и включали звук на полную мощность. А потом церковь закрыли. Активисты под покровом ночи спилили кресты, позднее снесли часовню, внутри здания разместился госархив. Церковь на глазах стала разрушаться. Для католиков осталась только капличка на Киевке, где вечерами службу вёл ксёндз на общественных началах, днём работавший на заводе ЖБК.

В 70-х годах — новая напасть: в городе, в сёлах области стали гореть деревянные церкви. Сгорела церковь и на русском Тришинском кладбище. Пожар потушили, но церковь не восстанавливали, снесли. В Пасхальный праздник сгорела дотла деревянная церковь в Каменице Жировецкой. В эту деревню мы часто ездили от завода на сельхозработы. Рядом с нами на поле иногда работали колхозники, в основном пожилые женщины, старушки. Одна из них рассказала историю появления церкви в деревне. Она была очень старой, её построила после войны 1812 года местная помещица, хозяйка этих земель. В один из последующих наших приездов церкви мы уже не обнаружили. Во время работы женщины поведали нам о своём горе. Потом я видел такое же пепелище возле Остромечево.

Началось строительство Дома пионеров (теперь ЦМТ), пошли разговоры, слухи, пересуды, и очень серьёзные, что кладбище будет превращено в пионерский парк. В это верилось, кладбище уже было закрыто, оно превратилось в пристанище пропойц, хулиганьё разбивало портреты умерших на памятниках, но их ещё не валили, и угроза его превращения в пионерпарк со временем не осуществилась.

Хорошо помнятся предолимпийские хлопоты 80-го года. Московскую улицу на восток от Кобринского моста расширили, за городом она переходила в московскую, олимпийскую трассу. Ветхие заборы вдоль неё прикрыли деревянной решётчатой оградой, выкрашенной в тёмно-зелёный цвет. Старую кирпичную ограду русского кладбища снесли, построили новую. Продавщиц городских магазинов одели в одинаковую униформу. Что-то подкрашивали, где-то подмазывали. Словом, по одёжке протягивали ножки. Только наплыва олимпийских гостей не дождались.

Не обошлось без внимания и польское кладбище. Старую добротную, но уже обветшавшую ограду заменили дешёвым штакетником. Застеклили разбитые окна каплички, новая оцинкованная жесть легла на крышу, заменили покосившийся крест на её макушке, вместо исчезнувшей двери поставили новую, стены изнутри и снаружи побелили. Сторожки уже давно не было, её снесли, на её месте было построено здание железнодорожного управления. Территорию кладбища очистили от зарослей кустарника, молодой поросли деревьев.

И «раны обнажились». Кладбище нельзя было узнать, оно опустело, редкие, покосившиеся, искривлённые металлические кресты, вместо памятников — каменные пеньки, всё это напоминало бурелом в каменном лесу. В западной части, вокруг каплицы, памятники сохранились, их не скрывал кустарник, они были на виду, их разрушали только корни деревьев. Но за ними, ближе к южной окраине, уже были видны следы «вандалолома».

Всё это я увидел, когда уже после олимпиады побывал на польском кладбище вместе с приятелем Г.М. Карпуком, жившим в Бресте с 20-х годов на

ул. Крашевского (Толстого) рядом с кладбищем, — свидетелем событий, происходивших в  Бресте, довоенном  и  времён оккупации. Он хотел найти могилу пана Кендзёры, полицейского, убийство которого спровоцировало еврейский погром 1937 года. Мы долго ходили по кладбищу, но могилы Кендзёры так и не нашли. Я не нашёл и могил советских офицеров, хотя помнил место, где я их видел. Хорошо сохранилась могила капитана Стецкевича, в честь которого в Бресте были названы две улицы: нынешняя Комсомольская и Минская — Пушкинская — 9-go Lutego (день, когда погиб капитан Стецкевич). Сохранились могилы польских танкистов, сваренные из стальных деталей танка, — кресты выдержали испытания временем и человеческим варварством, но танковые гусеницы, ограждавшие, как цепи, могилы, исчезли. Исчез памятник с могилы польского лётчика, и его могилу невозможно было обнаружить, хотя она была рядом с танкистами. Фигурка Мадонны одинокой, чудом сохранившаяся в этой части кладбища, скорбела над могилой гимназистки Лэнской, умершей в 1936 году. Не знаю, была ли это дочь, а может быть просто однофамилица известной семьи в Бресте — владельца хлебопекарни пана Лэнского, который жил на втором этаже дома на улице 3-го Мая (Пушкинская) напротив панцерняков (здание военного госпиталя)? Его фамилию, его хлеб и булки, знаменитые маслянки, кайзерки, старожилы Бреста помнят до сих пор. Его пекарня на Граевке всё ещё работает.

Разбить массивные каменные памятники голыми руками было невозможно. Не иначе здесь поработали кувалдами. Как разбить каменный цоколь на мелкие кусочки?

Общее угнетающее впечатление дополнял жалкий штакетник с многочисленными проломами. Ограда просто рассыпалась на глазах. Как говорит украинская пословица: «Дэшэва рыбка — погана юшка».

Прошло несколько лет. Незамечаемое властями разрушение кладбища продолжалось. Проём выломанной двери каплицы, обращенной к улице, безмолвно взывал о пощаде и помощи. Городские власти только тогда обратили внимание на создавшуюся ситуацию, когда были разрушены ещё чудом сохранившиеся надгробия у каплицы, статуи Мадонны на них были повалены и разбиты. Только после этого в печати заговорили о проблеме сохранения кладбища, его охране. Польская община города при помощи консульства Польской Республики начала работы по приведению в порядок того немногого, что уцелело. Руины нельзя было восстановить, но кладбище стало выглядеть как дряхлый, хотя и ухоженный старец. Я ещё несколько раз был на нём, однако уже не нашёл ни могилы гимназистки Лэнской, ни многих других, знакомых по первому посещению памятников.

Налицо были все признаки, что некрополь находится под присмотром, и он получил, наконец, покой, тишину, храня память о прошлом города. Но это была иллюзия. Причины надругательства непонятны только тем, чьё сознание до сих пор принимает как руководство к действию слова: «Мы старый мир разрушим / До основанья….».

Исчезли польские памятники в Северном и Южном городках, памятная таблица с именем строителя на здании облисполкома,  но чудом вернулся к жизни костёл Воздвижения Святого Креста. Если бы краеведческий музей, размещённый в нём, продержался ещё несколько лет после 1990 года, сомнительно, чтобы культовое здание вернули верующим. Евангелистский костёл (затем бывший кинотеатр «Смена») навсегда остался потерянным для верующих.

Вместе с еврейским населением города, составлявшем до войны его большую половину, навсегда исчезли все культовые дома, их было немало в городе. Когда писались эти строки, местное телевидение устами журналистки, которая плохо знает прошлое кинотеатра «Беларусь», поведало, что ещё до войны горсовет принял решение открыть в главной синагоге кинотеатр. И это в городе с многотысячным еврейским населением! Ни в 1944-м, ни в 45-м в здании синагоги кинотеатра не было. Его зал использовался для торжественных собраний, пионерских и комсомольских слетов, в нем показывали спектакли гастролирующие театры. И, если мне не изменяет память, артисты Брестского театра также играли здесь. Кинотеатр «Беларусь» был открыт значительно позже. Сейчас кинотеатр «Беларусь» скрывает могучие стены, которые держат на себе нагромождение бетона и стекла, а ведь решение о строительстве принималось на основе заключения комиссии об аварийном состоянии здания синагоги. Во все времена эти «комиссии» принимают решения, нужные чиновникам. Как говорит мне один журналист, главное в его работе -полученное задание. Один и тот же человек за его работу мог бы быть представленным к званию Героя Социалистического Труда или против него могло быть возбуждено дело. Содержание статьи диктовалось заданием.

Разрушенные в очередной раз памятники на польском кладбище, надеюсь, восстановят. Но уверенности в том, что преступление не повторится, к сожалению, нет.

Dla tego ten swiat nie jest wcale gotow,

Bo kazde pokolenie ma swoich idiotow.