Поздним вечером в субботу 2 июля, накануне празднования Дня независимости Беларуси, испытал настоящий шок от увиденного по первому телеканалу БТ. Переключился на него случайно, увидел надпись «прямая трансляция» — и тормознулся. На часах было 22.45 – время двигалось к полуночи. На площади Победы в Минске шел странный церемониал (как я позже понял – состоялось возложение венков). Вокруг Вечного огня по периметру выстроились женские фигуры в белых одеяниях-саванах с капюшонами. Парадные ряды солдат. Народа не видно (был ли он? – или я не разглядел?). Трескучая барабанная дробь. Атмосфера средневекового тамплиерского замка в бликах пламени. И в пустоте – двое, одетые в темное. Фигура и фигурка бок о бок. Александр Лукашенко и его семилетний сын-малыш Коля. Пацанчику в эту пору надлежало бы быть в постели – и какая государственная надоба вытащила его на эту площадь под ночные там-тамы? Лицо мальчика было бледным в этом освещении, уголки губ кривились вниз, глаза как-то беззащитно помаргивали…

«Да что ж ты делаешь, глава семейства!? – крикнул я в телевизор своему одногодку. Но он, конечно же, не услышал. А тут и прямая трансляция завершилась без всяких комментариев, в полном молчании.

Чтобы как-то прийти в себя, достал я с книжной полки томик Льва Николаевича Толстого и отыскал мой любимый фрагмент из повести «Детство» — там ведь тоже Николенька присутствует.

Не поленитесь, перечитайте, вчувствуйтесь:

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу!..

— Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шел на верх.

— Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.

Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос!

— Вставай, моя душечка: пора идти спать.

Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.

— Вставай же, мой ангел.

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:

— Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.

— Так ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?

Она еще нежнее целует меня.

— Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз — слезы любви и восторга…»