Жители превратились в стариков, улицы опустели, исчезли здания школы и фермы, заколочены двери магазина, клуба, почты. До сих пор стоит церковь, которая теперь открывается по выходным (батюшка живет в городе), и кладбище – оба объекта в равной мере дают повод оставшимся жителям  прихода собираться вместе.

Однако деревня окончательно не умерла, со временем  в опустевших хатах начали появляться новые хозяева. Некоторые из блудных сынов и дочерей вернулись в родные пенаты после неудачных попыток «знайсці шчасця, долі на чужым далёкім полі”.  Один из них –  мужик с биографией мелкого вора-рецидивиста, отсидевший на зоне несколько раз за кражи велосипедов и гаечных ключей. Он хоть и занял родительский дом, но остался не у «дел» — велосипедов в деревне почти не осталось. Дочь военного летчика  с мужем и детьми перебралась в пустую хату своих дедов и теперь играет с упомянутым выше товарищем в карты. Она долгое время жила на детское пособие, пока детей не забрали в детдом. Теперь, говорят, пьет за счет денежных переводов отца, у которого где-то там в России офицерская пенсия.

У них в деревне есть друзья из местных. Эти ребята поиском заработка тоже не озабочены – пьют на пенсию матерей. Многие стали инвалидами после серьезного отравления спиртом – к семейному доходу прибавилось пособие по инвалидности.

Спиртом торгуют сразу в нескольких хатах немощные старики. Продукцией их обеспечивают дети (или внуки) из города.  От их товара уже умерло несколько человек в окрестности.  Никаких попыток местных властей пресечь подобный бизнес не было. Да сами «предприниматели» считают свою деятельность богоугодной – мол, теленка или свинку для деток уже вырастить не можем, так хоть денег каких-то подкинем.

Навсегда покинутые дома заняли цыганские семьи. Цыгане работают на ферме в соседней деревне –  якобы кормят телят. Их взяли на работу, потому что они не пьют. От аборигенов они отличаются активной предприимчивостью: на колхозном перемолотом зерне, предназначенном для скармливания телятам, содержат 12 свиней. Больше никакого хозяйства у них нет, двор завален мукой,  даже в миске у собаки никогда ничего не было, кроме колхозной муки.

Новые граждане села мало что знают о неписаных законах, по которым деревня жила веками. Они не проявляют такого трепетного отношения к опустевшим соседним хатам, как исконные жители: ломают заборы на дрова, пробираются в сараи и выволакивают хозяйственные снасти, чтобы сдать на металлолом.

Старики свое отношение к молодому поколению деревни стараются не показывать – страшно за пенсию, ветхое имущество, да и «помрешь – никто не заметит». Только хаты стараются запирать на ночь покрепче.

Участкового в деревне видели лишь пару раз, когда он приезжал по вызовам насчет крупных краж спирта и мелких семейных драм. И правда – у участкового и без этих алкашей дел невпроворот. Клиентов хватает в деревнях, где можно встретить молодежь. Ту, которая не уехала учиться или работать, но  также проявляет социально-опасное поведение. В начале лета в одном из окрестных сел, где работает школа, на выпускном празднике убили девушку.  Деревня перестает быть тихой заводью: по официальной статистике УВД, в сельской местности с каждым годом наблюдается рост преступности.

Село становится своего рода отстойником, куда собираются те, кому нет места в нормальном обществе. Здесь свой страшный мир, где жизнь кардинально отличается от нашей:  ни очереди у обменников, ни таможенные пошлины, ни гастроли белорусских эстрадных звезд здесь никого не волнуют. И этот мир существует совсем рядом с нашим –  «сильным и процветающим» – стоит лишь отъехать на десяток километров от Бреста.