Николай АЛЕКСАНДРОВ:

 Разговаривают души на понятном языке

 

В БЕЛОЗЕРСКЕ ВОЛОГОДСКОМ

 

          Владимиру Полянскому

          и Татьяне Самсоновой

 

У Володи и Танюши

В деревянном городке

Разговаривают души

На понятном языке.

 

Высь надмирная степенна.

Тих берез колонный ряд.

Возле старого Успенья

Астры жаркие горят.

 

А чуть дальше, если прямо

Ровной улочкой пройти,

Этакая панорама

Вспыхнет – глаз не отвести!

 

То ли неба половина,

То ль столетий седина,

Словно олова лавина,

Даль озёрная видна.

 

И ползет по горизонту,

Как трудяга-скарабей,

С ниточкой, ведущей к солнцу,

Детский отзвук – корабель.

 

Как расскажешь это чудо,

Приключившееся вдруг?

Время хлещет из-под спуда,

Вырывается из рук.

 

Будто с гулкой колокольни

Обрывается струна –

Говор медный, воздух вольный,

Белозерья старина.

 

Чешуистые баркасы,

Рюси, шелесты тресты,

Переливы глины красной,

Кормчий светлячок звезды.

 

Здесь и поле Куликово

Распласталось неспроста

Ладно сотканной основой

Поминального холста.

 

Белозерский мартиролог –

Сколько судеб и имён! –

Лапы левашовских ёлок

Держат на ветрах времён.

 

А в названьях улиц снова                                

Плещут – за волной волна –

Даль озёрная Орлова,

Викулова глубина.

 

Посумерничаем с Таней

И Володею в тиши.

В горенке на расставанье

Посудачим от души.

 

Дедово пригубим зелье

И, живя огнем одним,

С Беловежьем Белозерье

Родственно соединим…

 

БЕЛОЗЕРЬЕ, с. МЕГРА, 1937

 

Снова в дальней стороне

Отзвук слышится.

У Бусаровых в окне

Свет колышется.

 

Бродит лихо по избе.

Дверь затворена.

У старшого на губе

Беломорина.

 

И к Магаеву вчера –

Двое с ордером:

Собирайся, мол, пора…

Слёзы – озером.

 

Да и к Рюгиным впотьмах –

Глаз навыкате.

Дарья сдуру – ох да ах!

Может, выпьете?..

 

…Разлетались по селу

Вести жгучие.

В кайданы да на хулу –

Самолучшие!

 

А над крышами – смотри! –

Грают вороны.

Были – душ поводыри,

Стали – вороги.

 

Сколько горя на Руси!

Богородица, спаси…

 

***

Такая одиночеству награда. 

Среди умывшей душу тишины

Рассвет в окне – и больше мне не надо,

Когда чужие звуки не слышны

И солнца вырастающая линза

Окрашивает легким багрецом

Верхи деревьев, обронивших листья

На влажные скамьи перед крыльцом.

И можно жить без лишнего напряга

Со словом и собой наедине.

Есть в чашке чай, и чистая бумага,

И золотое озеро в окне.

 

***

Зима, и озеро, и грудка снегиря,

Как яблоко на спелой ветке жизни,

И чистый зимний лист календаря

В моей снегами занятой отчизне,

И добрый свет, тебе благодаря,

И праздничные ангелы на тризне

Начала января…

 

 Владимир ЯСКОВИЧ:

 Ты ещё прекрасным болен

 

ВРАГИ

 

Восемь старушек, двоих старичков,

С ними девчушку, любившую пение,

Разоблачил как опасных врагов

Опер умелый, не знавший сомнения

В том, что могучий советский народ

Тех, кто не с ним, в порошок перетрёт.

 

Выследил всех… Под стенанье пурги

В стылом сугробе залёг у порога.

А за окошком замёрзшим враги

Ночью Рождественской славили Бога.

Дело закончено — орден на грудь,

Можно герою и передохнуть…

 

Их дожидались в Сибири могилы,

Гасли навеки родные огни…

Как горячо за чекиста молились

Там до последнего вздоха они!

Так бы и мне, не жалея колен,

С верой молить для страны перемен.

 

МОЛИТВА

 

Отпусти мой народ, фараон,

Из капкана бесправья и лжи.

Жилы рвёт, надрывается он

У последней колхозной межи.

 

Можно ловкому в царстве рабов

Уцепиться зубами за трон,

Но зачем тебе столько гробов?

Отпусти мой народ, фараон!

 

Пусть поднимет он взгляд от звезды,

Оседлавшей багровый погон.

В небе звёзды иные видны…

Отпусти мой народ, фараон!

 

ИСХОД,

или 1991-й год от Р.Х.

 

Всё же мы выйдем из гиблой пустыни!

Пусть миражи ещё сердце тревожат,

Пусть нарыдаться придётся, быть может,

Прежнего пуще, но видели ныне

Внуки сожжённых звездой пятипалой

В красных песках очумелой державы:

Рухнул, рассыпался идол кровавый

В час, когда Слово над ним воссияло…

 

В прах обратится и трон фараона.

Зря раздают янычарам знамёна.

 

КОЛОКОЛ

 

Деревенский дурачок

Не по статусу опрятен:

Хоть кургузый пиджачок,

Но зато почти без пятен.

 

Хоть обувка велика,

Да без дыр, коль не простужен.

И шагает он пока,

Яко посуху, по лужам.

 

У базарчика займёт

Своё место спозаранку

И начнёт корить народ

За распутство и за пьянку,

 

За безжалостный язык

И завистливое око…

То сорвётся вдруг на крик,

То заплачет одиноко.

 

И откуда только слов

Наберёт таких колючих?

Режет правду — будь здоров!

Подаянья не канючит.

 

— Не боись, блаженный он, —

Хохотнул мужик нетрезвый

И ещё сказал вдогон:

— Не опасный, хоть и резвый…

 

Не опасный он, быть может,

Но ответственный вполне:

Словно колокол, тревожит,

Пребывающих во сне

 

Самом мёртвом — в летаргии

Человеческой души.

Боже правый, помоги им,

Голос этот не глуши!

 

Может, всё-таки пробьётся

В чьё-то сердце суть вещей,

Над которыми смеётся

Стар и млад в деревне сей.

 

***

Торопящемуся в ад —

Бог судья, как и тому,

Кто молиться был бы рад,

Да всё недосуг ему.

 

Все дорожки вкривь и вкось

Стороной обходят храм:

То он где-то званый гость,

То гостей встречает сам.

 

То мостит брусчаткой двор,

Чтоб соседей удивить,

То солярку за бугор

Возит подороже слить…

 

И шумит-бурлит река

Суеты, смывая дни.

Многим невдомёк пока

То, что сочтены они.

 

***

 

Тебе уже немало лет,

А ты ещё прекрасным болен

И зажигаешься, как свет,

Касанием её ладоней.

 

Я это счастьем назову—

Пусть избежит земного тлена

Звезда, упавшая в траву.

Примятую её коленом.

 

Сияет радуга над полем.

Где рог вчера ещё трубил…

Не я, не я — своею болью

Другой всё это заслужил.

 

Не я…

 

ПЕСЕНКА

О РАЗБИТОМ СЕРДЦЕ

 

Ей ничего уже не светит

Из занавешенных окон.

Никто ей даже не ответит,

Зря растревожит телефон.

 

Она же думает, что надо

Надеяться, скрыв от детей,

Как мимолётная услада

Разбила напрочь сердце ей.

 

Поплакать спрячется у сквера,

Чтоб не заметил кто-нибудь.

И два бетонных пионера

Над ней в два горна будут дуть…

 

О ТОМ, КТО БЫЛ СЗАДИ

 

«Он нас убьёт, выруливай!»—кричал сосед от страха,

А сзади кто-то вымолвил: «О Боже, пронеси…»

Летели наши головы безудержно на плаху

В маршрутном переполненном кораблике-такси.

 

Наверно, план немыслимый отчётного квартала

Гробовщики умелые в тот день могли спасти.

Уже нас в небе ангелов бригада ожидала,

Да сзади кто-то выдохнул: «О Боже, пронеси…»

 

Останутся без денежки подручные хароновы—

У них оплата сдельная, авансов не проси.

А так бы ими запросто мы были похоронены,

Но сзади кто-то вымолвил: «О Боже, пронеси…»

 

Да, к счастью кто-то вымолил: « О Боже, пронеси…»

 

***

 Владимир ГЛАЗОВ:

 На таинственном острове я и мой Росинант

 Утром

Как-то так все устроены, заняты…

Кто-то – в школу, а кто – на завод.

Целью, цепью ли общею стянуты –

вот аллея каштанов идет,

корни вывернув, в ногу с рабочими,

ветерок обвевает их путь,

облака в небесах озабоченно

набухают – им тоже тянуть

эту лямку бессмысленной важности…

Вот ведь сказано: «В поте лица…»

При таком-то давлении, влажности…

До конца, до конца, до конца.

 

* * *

Так начинается день:

зубной прожорливой болью.

В. Г., 1994 г.

 

Восемнадцать лет назад

я о боли наугад

черкал длинные стишки.

Ночи были коротки.

А к утру они сбывались.

Через сутки забывались.

Так все это повторялось.

Дни и годы повторялось.

 

Что ж, теперь – сплошная ночь.

Знаю, некому помочь.

— Что, дружочек, подарить?

Рифму? – Как-то не до рифм…

И не то, чтоб башню сносит.

В темноте меня заносит.

Жизнь свою строчишь вдогонку.

Боли собственной вдогонку.

 

 ДОМ

 1

Так, дорогая, все так –

пол из-под ног, сквозь чердак

мышь залетит иль звезда.

Даром, что август прошел.

Платок накинь, капюшон.

Бедность – еще не беда.

 

Нам не уехать отсель –

фундамент, видишь, просел.

Дом корни пустил. Воды

и дров принесу, любовь

моя, приготовишь борщ

красный – до первой звезды.

 2

Так далеко никогда

никто, дружок, не зайдет.

Облако или звезда,

снег, может быть, или дождь –

вот и все гости. Вода

в чане вскипела – смотри! –

бедность – еще не беда –

борщ мне не пересоли…

 * * *

 …А время тихо тикает,

тикает под шумок.

Я говорю заикою,

что золотой песок

на пляже скоро кончится

и слезет весь загар.

Уже несется гончая…

Кораллы не украл

у Клары. Только ракушки

я слушал вечный шум.

Я был вне кадра, ракурса,

но не кричал: «Бежим

в тень!», — хоть была и та еще

жара. С горла я пил –

не жаропонижающие –

вино и спирт-этил.

Не глянцевый, а – сланцевый,

не снимок – негатив,

на берегу останется.

Его сдадут в архив.

 

ДЫМОК ДЕВЯНОСТЫХ

 Я таскал у отца «Столичные», «Космос», «Орбиту»,

а с молочных бутылок бежал с подругой в кино.

Я от школы спасался «сицилианской защитой»

или авторской песней и долгим взглядом в окно.

А еще медсестра колола изящною ручкой

мне церебролизин, АТФ и ноотропил.

Эту дикую боль разбавлял любимой игрушкой –

пишмашинкой отца, а он в одиночестве пил.

Пионеры играли в футбол, в «Тимура», в «Зарницу».

Во дворах – подкидной или «храп»: копеечка – банк.

Я лежал на диване, глотал томами страницы –

на таинственном острове я и мой Росинант.

И склерозом рассеянным мама жива… убита.

Проиграли страна и отец с похмельем борьбу.

Я, глотая дымок, один выхожу на орбиту,

на таинственной звездочке лбом врезаюсь в судьбу.

 ***

 Ни слов, ни музыки не надо.

От дома к парковой ограде

недолгий путь лежит.

Любимая, мы одиноки.

На этой самой верхней ноте

поется наша жизнь.

 

Ее не слышно в общем гаме –

как ни настраивай динамик,

антенны в небеса.

Вот все, что есть, совсем немножко –

ограда, узкая дорожка

и света полоса.

 * * *

 Хорошо молоть белиберду

на разбитой лавочке в саду.

 

Милая, нам хватит чепухи,

чтоб пройти до смерти в две руки.

 

Без меня же милой пустяков

хватит до скончания веков.

 

Будет в облака она смотреть,

как порхает плюшевый медведь.

 * * *

 Стишок, как уголь, очищает кровь

от скверны и молвы, от алкоголя.

Расти, мой вавилонский небоскреб,

из глины слов в печах любви и горя.

 

Лазурь небес и жиденькая кровь

пусть смешиваются в чернильно-синий.

Расти, мой вавилонский небоскреб,

на бело-серой площади гордыни.

 

Александр МИКРЮКОВ:

 Поэзия медного века

Эссе

 Поэт в России больше, чем подлец… Если он, конечно, подлец… И больше, чем дурак…

Б.Н.Стругацкий, «Поиск предназначения»

 Попробуйте как-нибудь в адажио в концерте фа-минор для фортепиано с оркестром Баха партию нежных клавиш сыграть не так, как обыкновенно. Возьмите и ускорьте темп — и резче акцентируйте. Оркестр при этом поначалу, пока возгласы солирующего инструмента идут отдельно, может пытаться сохранять исконный темп, но затем, сливаясь с фортепиано, он тоже неминуемо догонит эпоху – и станет звучать гораздо контрастнее, агрессивней, даже угрожающе. Не мудро-обрамляюще, как у Баха. А клавиши, которые у Баха рассказывали о чьем-то проникновенно-интимном индивидуальном бытии, окажутся невротически спешной тирадой, попыткой истерически выкрикнуть себя в страшноватый мир духовых и струнных. Вот-вот, всё дело в темпе. Стоило ему ускориться из пасторали XVIII века в урбанистический цирк ХХ-го да еще и ХХI-го века, к примеру, в опусах оркестра Мингуса, как лирическое соло сорвалось на вскрик.

«Он сам себя сравнивший с конским газом…» (* См. примечание). Пожалуй, поэт уже в пастернаковские времена столь же уместен, как конь, громко испустивший ветры, рыся по арене с роскошным султаном на голове перед первыми рядами зрителей. А позже, в постмодерновые времена— то есть сегодня – 21-я канарейка действительно все время соскальзывает лапкой в дурные каламбуры и пародию, цитаты и перепевы, иронию и грубиятину, в лучшем случае – в камлание с бубном.

Чаще всего стих укорачивается до роли твиттера: «Верните народу // Горячую воду!» Длиннее – уже не дослушают и не запомнят.Так что, помимо мази Вишневского, появились и одноименные одностишия типа: «Скажу отцу, чтоб впредь предохранялся!..» Кроме фамилии, оба продукта совпадают, кажется, и запахом.

Однажды в кругу поэтов и ценителей, воодушевляясь с каждой рюмкой, читали каждый на память самое любимое и пронзительное: «Я рад, что грусть моя иссякла // Гляжу с улыбкой из окна, // Как быстро ты проходишь мимо // По мокрой улице, одна…» – или: «…Ворона, я люблю тебя!» Обращались по преимуществу к единственному не-поэту, фоторепортеру Юре Макарчуку, как бы вербуя и затягивая на свою общую сторону, как бы проверяя: «Ну что, Макар, каково?..» Правдивый и острый, как сама жизнь, Юра подвел итог со смешком: «Знаете, а я бы стрелял поэтов!..»

В 30-х Мандельштам ужасался в статье «Армия поэтов» этими сотнями Иванов Бездомных, ворвавшихся со двора в храм поэзии. Ах, Александр Герцевич, знали бы вы, что наш добрый знакомый Миша Янчук, работая над дипломом в Варшавском университете, насчитал в рунете 45 000 русскоязычных поэтов и всех их прочитал.

Сколько ж нас надо, чтобы пробуждать только добрые чувства? И мнится, будто Юра намекал, вынимая метафорический наган, что двух-трех даже на великую эпоху довольно. Пушкин, Лермонтов и Тютчев, к примеру. Ну, для салона еще романс Апухтина прибавить «Были когда-то и мы рысаками»…

Поэт в России больше, чем… собак. Одна выпустила в ночной воздух отрывистую фразу, другой по соседству тревожно откликнулся, вскочив на лапы и гремя цепью; третий подорвался, громя первых двух басом; и вот уже по всему Сорочинску понеслась, гулко перекатываясь и в судорогах возвращаясь, перекличка бесчисленного ночного дозора, будочного или бездельного; уже в сенях залязгали стальные запоры, выпуская хозяев на неугомонных дворовых, но где там… не унять всех одновременно… А в лесу на пригорке затянул свою горловую лунную сонату, уткнувшись носом в небо, их дикий, как Маугли, собрат.

Давно не жрал, видать, бандюга и бродяга…

* Образец дурного каламбура. Имеется в виду строчка из А.А.Ахматовой «Он, сам себя сравнивший с конским глазом…» из стихотворения «Поэт (Борис Пастернак)» (1936). Она прозрачно намекала на стихотворение Пастернака «Болезнь»: «…Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса \\ Гляжу, страшась бессонницы огромной…» Автор эссе, в свою очередь, намекает на неприличный парафраз В.Сорокина в книге «Голубое сало» под названием «Пастернак-1». Боюсь, в постмодернизме похабщина — тенденция.