Фрагменты

 Ну как представишь без касаток

Июль, ильинские жары,

Цветенье огуречных грядок

И деревенские дворы?

Перед глазами мальчугана,

Белесого, как молоко,

Они мелькают непрестанно,

Скользя просторно и легко.

А он, забытый в огороде,

В блаженной кротости затих

И слушает, как на излёте

Трепещут крылышки у них…

 Это — ощущение того раннего детства в моем родном селе, когда мир открывался через природу, через звуки и запахи, через шуршание свежевысохшего сена и сладкий вкус клеверинок, через ощущение теплой земли под босыми ногами, через шафрановые окна изб на том берегу канала в вечерней игре северного солнца, через неторопливое тарахтенье моторной лодки на реке, через звучащее из радиоприемника: «Лейся, песня, на просторе, не горюй, не плачь, жена…» И не надо было ничего понимать и задаваться вопросами: что да откуда? Вот он, мир, такой, какой есть. Моя сельская вселенная, пронизанная легкими стрелами ласточек-касаток.

 …Впрочем,  вопросы ко времени были. Помнится, когда я увидел лицо нашего сельского врача Капарулина, обезображенное шрамом, я испуганно спросил у мамы: «Что это?» Странно также было видеть однорукого мужика на пристани. Много еще тогда было следов войны на людях. Отец одного из моих тогдашних дружочков ломал его деревянные игрушечные ружья и страшно ругался, запрещая играть в войну…

А в школьной кладовой, куда я по какому-то делу забрел с мамой, я увидел прислоненный к стене огромный портрет — усы, седой ровный зачес волос назад, строгий взгляд, серый военный френч… Уловив мой взгляд, мама тихо сказала: «Детка, пойдем отсюда», — и увела меня…

 Меня не с кем было оставить, и я отправился с родителями в сельский клуб. Родители завели меня в зал, полный народа. Сцена вся красная. И стало как-то торжественно аж до мурашек по коже, когда все встали со своих мест и запели: «Вставай, проклятьем заклейменный…» У меня и сейчас, когда доводится слышать «Интернационал», всплывает то детское ощущение людского поющего монолита.

 Память моя, как мы с тобой пройдем

Весь этот путь, всё расстояние это

Между двух бездн черным непрочным льдом

К пристани дальней, вмерзшей в черту рассвета?..

 …Запах сжигаемой картофельной ботвы — тоже крепкая ниточка в детство. Как я начал ходить, меня уже брали в огород на копку картошки. Не то чтобы помогать, а дабы на виду был. Ну, наверное, и для приобщения к труду. Папа, утирая пот, говорил: «Колюшка, а ну-ко принеси воды,» — и я с радостью мчался в дом выполнить ответственное поручение. А каким непередаваемым был вкус испеченной в огородном костре картошки!

 Что за диво, создатель, ильинские эти набеги!

Пробуждается память до легкого звона в крови,

Словно где-то дорогами детства грохочут телеги

И на плечи ложится крыло материнской любви.

В четкой раме двери, замерев, ты вбираешь все это

Всем живым существом, осторожными жилками чувств —

Запах мокрого поля, бескрайние всполохи света

И растрепанный ливнем колючий шиповника куст…

 Наш дом, расположенный ближе к центру села, ничем не отличался от других. Крытая дранкою крыша, высокое крыльцо, окна с занавесками, с трех сторон избы глядящие в мир. «Хозяйка» дома — русская печь, на которой так приятно было отогреваться после снеговых баталий, сунув в печурку намокшие варежки. Полати, с которых я однажды едва не свалился, а на них связки лука. Стол и лава — широкая удобная скамья. Бревенчатые гладкоотесанные стены без обоев, с живыми узорами дерева. Икон, как мне помнится, в красном углу да и вообще в доме не было. Во многих избах их как бы заменяли фотографии родни в больших рамках — в одном таком «иконостасе» размещался весь семейный альбом. («Как много желтых снимков на Руси в такой простой и бережной оправе» — Н.Рубцов). На некрашенном полу — домотканые цветастые половики. Вообще никакой роскоши в избе не было. Простое убранство, обычная крестьянская утварь, опрятность обихода.

 Возле печи на полу виднелось выгоревшее место. Из припечка когда-то выпал уголек и чуть было не спалил избу. Вовремя заметили, загасили огонь…

 Дрова горят в печи…

Простое чудодейство —

Дрова

горят

в печи…

И что это со мной?

Как в лодку среди волн,

я впрыгиваю в детство,

где ходиков шаги

и теплый дух печной.

Там вечер-берендей

крадется стужей к сердцу.

За окнами — февраль

и не видать ни зги.

На корточки присядь,

открой пошире дверцу

и слушай, как трещат,

стреляя, угольки.

Гуляют по стене

малиновые пятна.

Кипит веселый жар,

в лицо твое дыша.

Дрова горят в печи…

Все ясно, все понятно.

Но отчего же так

волнуется душа?..

 …Померла бабушка в одном из соседних домов. Тихонечко вхожу в горницу. Полусвет. Занавешенное черным зеркало. Старухи в длинных темных одеждах и платочках. Заунывно и негромко звучит то ли песня, то ли плач. Желтый восковой носик в длинном ящике. И пахнет чем-то непонятным, вроде как фиалковым. Легкий трепет любопытства, но ни страха, ни печали нет. «Все там будем», — слышу рядом тихий вздох.

 — Вот и Марьюшка наша ушла, —

Три старухи вздыхают и крестятся, —

А какая певунья была

И по всякому делу кудесница.

Три старухи сидят на скамье

Молчаливы и даже торжественны,

Будто в их вековечной семье

Никакой ни порухи, ни трещины.

Будто Марьюшка эта взяла

Туесок и тропинкою по лесу

Просто в лес по чернику ушла

Во-о-он за ту голубую околицу…

 …Я бы не сказал, что детство у меня было несытым. Пшенная каша, томленая в печи, с румяной корочкой сверху. Капустные щи. Уха или сущик (суп из сушеной рыбы). Жареная картошка с «ошурками» (шкварками). Шанежки (оладьи). Простокваша. Дары огорода — репа, горох, морковка, капустная кочерыжка, пупырчатый огурец. Селянка — блюдо из запеченной на сковороде толченой картошки с яйцами и молоком. Грибная или снетковая жаренина (когда сезон). Ягодные угощения — земляника, черника, малина, смородина, клюква да брусника — и, конечно, морошка, особо мною любимая. Вот как написал об этой ягоде вологодский мой земляк Василий Белов: «Особняком среди ягод стояла и стоит морошка — ягода в чем-то аристократическая, не похожая ни на какие другие, с удивительным медовым вкусом. Вкус этот резко меняется в зависимости от степени спелости, спелость же собранной морошки зависит от нескольких часов, она из белой, твердой и хрусткой быстро превращается в мягкую, янтарно-желтую». Эту вторую стадию у нас называли — латаки.

Не сказать чтобы все это бывало каждодневно на столе, тем не менее я, как и другие сельские ребятишки, возрастал на природной пище, приправленной природным окружением.

 …В рыбном краю мы не оставались без даров озера и реки. Тяжелые, как поленья, с острым веером гребня судаки, широкие, как лопаты, лещи, зубастые полосатые щуки варились, жарились, шли в рыбные пироги. В период лова снетка — мелкой прозрачно-белой рыбешки замечательного вкуса — Мегра наполнялась запахом жаренины. Снеток зажаривали на огромных сковородах в яйцах и молоке. И заготавливали его на зиму, высушивая в русских печах на слабом жару. Из него готовили вкусный суп — сущик. Сухой снеток заменял мегринским семечки. Наберешь горсть из мешка и грызешь эту мелочь, наполняя рот приятной рыбной сладостью.

Рюси, мерёжка и прочие рыболовные снасти — даже самые малые в Мегре знали, что это такое.

На песчаном берегу развешены сети с берестяными поплавками. Воздух пахнет смолою, разогреваемой на костерке. Рыбаки готовят лодки к новому сезону ловли…

 …Сенокос! Косы звенят, сочная трава ложится в валки. По стерне не пройдешь, колет голые пятки. А подвянувшее за день-два сено пахнет непередаваемо. Вдалеке ползет туча — быть грозе. Сено сгребается в копны, чтобы не намокло. Косцы прячутся по шалашам на опушках. Детишки испуганно зажимают уши, когда небо наверху раскалывается громом. Спорый летний дождь обрушивается на луговину, занавешивая окрестности ровно шелестящей мережей. Но вот уже и солнце показалось из-за подола тучи, дождь засверкал-заиграл серебром. «Грибной!» — слышится восклицание кого-то из ребятишек. И мы выбегаем из шалаша под одобрение взрослых: «Быстрее вырастете!..»

 …Река Мегра, пересекающая канал и впадающая неподалеку от пересечения в Белое озеро. То ровная и лениво нежащаяся на солнце, то в лоне устья вскипающая волнами. Разок она меня крепко взяла в оборот. Совершенным еще мальцом отправился я на легкой лодчонке в одиночку на веслах. Отплыл вроде недалеко от берега, а тут вдруг ветер поднялся, волны загуляли, вызверяясь белыми верхушками. И понесло меня этими волнами к озеру, которое уже виднелось неподалеку в расширяющемся створе. А там-то на просторе валы уж и вовсе свирепы. Боже мой, хлебнул я отчаяния! Но работал и работал веслами, давясь при этом горючими слезами. Хорошо что мужики с берега приметили мою беду, подплыли на другой лодке да и прикантовали меня к причалу.

 …Опускается теплый летний вечер. Коньки крыш на том берегу канала еще подкрашены багрянцем заката. Но вот и они постепенно гаснут, уступая место сизым сумеркам. Село замирает, все коровы уже в хлевах. Тишина такая, что слышно, как негромко из открытого окна бормочет радио в одном из домов. А по каналу к шлюзу, усердно пыхтя, закопченный буксир тянет «гонки» — длинную связку плотов на лесопереработку. Посередине этого бревенчатого поезда, составленного из скрепленных цепями пучков бревен, виднеется шалаш, возле него горит костер, освещающий темную фигуру «тобика» — так у нас называли этих сопровождавших плоты людей. (У С.Орлова в одном из стихотворений есть строка: «И шли плоты по рекам с костерками…»). Все дальше, дальше цветок живого огня на канале…

 …В конце пятидесятых началось строительство Волго-Балтийской водной системы, чтобы поднять уровень воды и облегчить путь судам. Велено было переселяться, потому что Мегра попадала под затопление. Мне по малолетству не была приметна вся глубина этой беды. Все происходило как в нереальном полусне — может быть, таким образом детское сознание и загородилось от этого переселенческого катаклизма. И поехала Мегра кто-куда — в ближние и дальние места, оставляя под грядущий потоп родные стежки, огороды, погост, весь обжитой мир села. На переселение выделялись денежные пособия. Не знаю, перевозились ли избы (может, кто и перевозил отцовское гнездо, раскатав по бревнышкам), но я помню огромные костры полыхавших домов. Картина была жутковатая. Может быть, так бывает лишь в войну…

 Наша семья временно переселилась в постройку возле школы. В селе еще оставалось пару десятков домов на возвышениях (на шлюзу) да школа с аллеей высоких берез. Водой уже было затоплено большинство местности. И она поднималась и поднималась, сопровождаемая каким-то странным туманом…

 Мне кажется, что я был последним свидетелем умирания Мегры.

 …Кончина моей деревни связана у меня в памяти с постоянным туманом и сыростью. В тумане на пустыре долго бродила брошенная людьми белая лошадь. Ее глухое зовущее ржание иногда взлетало к верхушкам обнаженных осенней непогодью берез, посаженных когда-то предыдущими поколениями школьников. А однажды я увидел ее лежащей на боку. Мелкий дождик сек ее белую морду с остекленевшими глазами…

 Отчего в моем сердце томится — гони, не гони —

Эта нить золотая, натянутая сквозь дни?

Хоть слаба и тонка, а прочней не найти ничего,

Все богатство мое и беспечное мотовство.

Чуть заденешь — она зазвучит, зазвенит, запоет,

И сквозь дали бескрайние двинется чувств ледоход,

И на мокрые тополи ринутся с шумом грачи,

И зеленая змейка рассвета пробьется в ночи.

А у времечка норов бывал беспричинно крутым,

Заволакивал очи слезами отечества дым.

Отчего ж в просквоженной ветрами времен тишине

Только светлая эта струна отзывается мне?

И не помнится злого. Садится на сруб стрекоза.

Словно с фрески Рублева, глядят в мою душу глаза,

Чтобы вынуть со дна, осторожным ведерцем звеня,

В чуткой дрожи воды отражение чистого дня…