ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БЕЗ ВОЙНЫ

 Дина Дурбин смеется с экрана,

Белозуба, лукава, нежна,

И, как пух одуванчиков, странно

Над Европой плывет тишина.

 

Будто отпуск бессрочный объявлен

Всем, прошедшим дорогой войны,

И струится цветение яблонь

В полноводной реке тишины.

 

А душа в непонятной истоме,

В беззаботном затишке, в тепле,

Наливается вздохом о доме,

О родне, о семье, о земле.

 

И такие вселенские звуки

Из трехрядки в теплушке пустой

Извлекают веселые руки

Гармониста с геройской звездой!

 

Как он дорог, вздыхающий, пьющий

Поминальную чарку вина,

Этот день.

Мир, садами цветущий.

Дина Дурбин.

Гармонь.

Тишина…

 1981

 ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Домой солдат шагал издалека.

В высоком полдне плыли облака,

Как до войны, ленивою гурьбою.

Сквозь розовую сетку ивняка

Спускался конь ледащий к водопою,

А с ним старик.

 

— Здорово, дед, живешь!

— Живем, как можем, и на том спасибо.

— А как река прозваньем будет?

— Сож.

— А рыбку ловят?

— Водится и рыба.

Но-о-о, шельма!..

 

Конь, пофыркивая, пил

И капли с мягких губ его стекали.

Струился воздух. Луч в реке рябил.

Три ласточки на синеве мелькали.

 

Что позади? Что впереди еще?

Лишь этот день, как ясная криница.

Он сидорок закинул на плечо,

Мотнул культёю:

— Эк, поёт землица…

 

1982

 

***

 

Весеннего цветения пора,

Разрывы почек, запахи двора,

Каприччио скворешен на три такта,

И вечера — ах, Боже! — вечера…

«Весной я болен», — просится цитата.

 

Я болен пробудившейся весной,

Когда она озвученной волной

Рифмуется с сиренями окраин,

И ветер птиц проносит стороной,

И миг рассвета целой жизни равен.

 

Ну что, душа? Коль ты жива, изволь

Принять весны врачующую боль,

Тревожный дар целебного блаженства,

Как вовремя — разгадкой совершенства —

Пришедшую любовь…

 25.5.1987

 СТРАСТНАЯ СУББОТА

 

             Наталье Горбаневской

 

Стекались, как будто на торг или пир,

по улочкам узким Иерусалима

к претории. Кто их туда торопил —

неведомо. Клочья бездомного дыма

клубились среди опаленных камней

над агнцами пасхи. Лозы винограда

карабкались к небу. Копыта коней

терялись в приливе овечьего стада.

 

От нижних предместий до верхних ворот,

вдоль разноязыких лачуг, вдоль масличных

томлений, вдоль желтых кедроновых вод

шуршали подошвы сандалий. Булыжник

теснился под тяжестью множества ног.

Корявый кустарник царапал хламиды.

И гулом глубинным вздымался поток

идущей на нерест старинной обиды.

 

Они торопились, отринувши весть

прозрачного лазарева воскресенья.

Бил солнца прожектор сквозь кратер небес.

и запах апрельского сонного тленья

сочился сквозь битый омелою лес.

 

Но пели шмели и вставали растенья

с шипами терновника наперевес…

 

ОВИДИЙ

 

I

Каменный берег, цепким плющом увитый,

в сумерках слушает медленный шум прибоя,

листающий слитки медуз и скорлупки мидий.

Над горизонтом гаснет бледно-рябое

небо в багряных перьях. Полно, Овидий,

с подслеповатой грустью щуриться в сонное море —

выпей лучше вина под стрехой у своей лачуги.

Всхлипы чаек сулят ненастье. В пленном просторе

пойманы сетью Евксина ладьи и фелуки.

 

II

Шляпки серебряных звезд проступают над крышей

меж облаками, кочующими ордою

над сарматскою дикой степью. Издали слышен

говор овечьей отары, тянущейся к водопою

у излучины Истра. Огонь, в очаге возникший,

пляшет по хворосту, не согревая сердце,

на манер весталок, нагих и желтоволосых.

Ну что, Овидий, снова некуда деться

от бессонницы, гложущей тело, и поздних вопросов?

 

III

Степь лежит в клубящейся мгле сырою овчиной,

пропахшей ветрами с моря и конским потом.

Меж Римом и Скифией вечность неразличима,

прорезанная стрижиным одним перелетом,

расколотая журавлиным парусным клином.

Но, увы, мой милый Овидий, твой путь безвозвратен

и лодку твою с прибрежья уносит волна отлива.

На понтийских письмах разводы соленых пятен.

А любовь в вечном городе спит и дышит счастливо…

 

ВРЕМЯ И МЕСТО

 

             Александру Федуте

 

Звезды августа, словно медовые спелые соты,

собирают пернатых в стаи, чьи перелеты

обозначены чутко на перекрестьях радаров,

стерегущих блаженное небо, ведь, знать, недаром,

дядя, и здесь ты лупил бонапартово войско

с ходу и в лёт, заправляя заряд по-свойски,

хотя мусью в общем-то не были виноваты,

отправляясь в поход из тихой шенгенской хаты,

оставив при этом брюхатую будущую вдовицу,

а также соседскую разбитную девицу,

положившую на него глаз, но слишком поздно, —

он сложил голову где-то здесь под Лиозно

или под Кобрином, Бог знает, ведь писарь при штабе

заплутал в географии и не отписал бабе

о точном месте упокоенья ея неуёмного мужа,

отчего ей выпала не долгая, в общем-то, мука:

от родильной горячки она угасла, как птичка,

согревавшая гнездо, но не высидевшая яичка;

потому и нынешний август грустит тенисто

по французским уланам и партизанам Дениса,

сверяя часы истории по перелетам

пернатых, причастных к медным медовым сотам

вечного неба, которому до лампады

визы, таможни, радары, гром канонады,

кавалерийские лавы, контрабандисты, шведы и ляхи,

эшелоны с зерном, встречные песни и пляски,

ведь небо послушно только птицам да Богу,

ну и ладно, пора и нам — в добрый путь понемногу…

 

БАСМАНСКИЙ ФИЛОСОФ

 

           Виктору Кагану

 

В престольной по летящим листьям

Струится свет невечных истин,

Темна летейская вода,

И Чаадаев по Басманной

Спешит в своей крылатке странной.

Куда? Бог ведает, куда.

 

Рим далеко, а старость близко.

Век повыдергивал из списка

Все дорогие имена.

И за Рогожскою заставой

Лежит с улыбкою лукавой

Без краю и конца страна.

 

А что осталось? Только это:

Неуследимый промельк света

Среди скудеющих ветвей,

Да заполночь свеча в оконце,

Да утром зябнущее солнце,

Да горсть неосторожных дней.

 

Судьба? Какие с нею счеты?

Рядиться не было охоты

Задумчивому ездоку.

Она везла по воле свыше.

Но-но, родимая, потише!

Зима торопится к виску.

 

Средь одинокого скитанья

По бездорожью мирозданья

Мелькали версты и огни,

И светочем неугасимым

Всходил над половецким дымом

Лик Родины, судьбе сродни…

 

***

 

Та мысль, которая из недр

Растет, как исполин,

Та музыка, которой нет

Исхода из глубин, —

Твоя судьба, твоя страда,

Россия! — жребий твой.

 

Слезами пахнет лебеда

И кровью — перегной…

 

ДЖАЗИСТ

 

Бородатый джазист контрабас обнимает за шею.

Над потертою декой клубятся волос ковыли.

Он играет своё и, от рваных аккордов шалея,

Ловит толстые струны, гудящие, будто шмели.

 

Посреди толчеи и нервозности пестрого мира

Он играет своё, ставя на кон себя и судьбу,

И сквозь осыпь синкоп с хитроватой ухмылкой сатира

Под софиты выводит рыдающую трубу.

 

Он как будто в тени, на границе потемок и света.

Он на нас не глядит. Он играет своё не спеша.

И в оркестрике этом соперников спорящих нету —

Вроде всяк по себе, а к душе прикипает душа.

 

Жизнь! Позволь же и мне посреди толчеи одиночеств

Свои ноты цепочкой, шеренгой, одна за одной,

Как бойцов-окруженцев, из плотной блокады ночи

Без потерь провести над обвальною крутизной.

 

ВЛАДИМИРУ НАГОВИЦИНУ

 

Здравствуй, Володя… На этом свете,

выстуженном сквозняками столетий,

проще простого – иголкой в нети

кануть, куда всемирные сети

не достают, хоть и вельми облы

да и стозевны. От этой шоблы

прячься подальше, не слушай вопли

бесов, которым что по лбу, в лоб ли –

всё бесполезно. Их шум несносен.

Лучше среди залетейских сосен

печку растапливать, слушая осень,

стаями листьев летящую оземь.

Помнишь, как возле немого причала

Пинега черные лодки качала

и кочевую судьбу величала

эта вода без конца и начала?

Свете мой тихий, свете преславный!

Утицы с кряканьем шурхают в плавни

перед отлетом. Крылатые ставни

чутко внимают отзвукам давним.

Все мы – в просторе времен – пилигримы,

странники, мамкиным хлебом хранимы,

но шестикрылые серафимы

сердцу не всякому исповедимы.

Что ж, собирай-ка пожитки в дорогу

и покидай обжитую берлогу.

В дальний неведомый путь понемногу.

Ишь, приморозило. И слава Богу…

 

ВЕК-ВОРОН

 

Век расхристанный двадцатый,

На путях кривых распятый,

Продолжает разговор,

С воронёною надсадой

Возглашая: «Невермор!..»

 

В нем смешались годы, люди,

Громы маршевых прелюдий,

Кумачовая заря,

Бой курантов, книги судей,

Пересылки, лагеря.

 

Где ты странствуешь поныне,

По какой бредешь пустыне,

Трехлинейный командарм?

В сонном шелесте полыни

Слышишь ли: «И Аз воздам…»?

 

Эти крапины каракуль

Ворон когтем нацарапал

В приговорах – и погнал

Эшелоны за Сарапул,

К лежбищам охотских скал.

 

Призовет ли павших: «Встаньте!» –

Некий новый команданте

Или трубный горний глас?..

Вечными кругами Данте

Будущее входит в нас.

 

Ведь и там – за чередою

Дней, за смутною грядою

Лет – продолжит разговор

С неизбывной маятою

Хищный ворон, черный вор…