Умер Сталин – вождь всех времен и народов. И мой прадед умер. Он прожил на десяток лет больше корифея, и еще прошлым летом бодро материл внуков и правнуков, потрясая кривой клюкой, но к осени уже мирно посиживал на лавочке у дома, греясь в лучах теплого полуденного солнца. А вот зимой сдал. Но до весны дотянул.

            Отец в доме занимался похоронами, а я подался с глаз долой на улицу и беззаботно перебрасывался неким подобием футбольного мяча с Витькой, моим ровесником. Мы заканчивали седьмой класс, и оба притязали на место первого вратаря в уличной команде. Витька – крепыш, и швырял мяч сильно и очень уж неудобно для ловли. Я ронял мяч, злился, а Витька лишь посмеивался.

            Почтальон принес газету, я небрежно сунул ее между досок в заборе и побежал за укатившимся мячом.

            Ниже по улице ближе к реке жил милиционер. Не наш мужик. Откуда-то из окрестных сел. Женился на толстой Фаинке, и в первую же брачную ночь довел до истерики молодую жену. Та утром выбежала во двор и, размахивая фиолетовыми рейтузами с какими-то бурыми пятнами, орала: «Вот! Вот! Честная я!».

            Бдительный блюститель порядка, проходя мимо нас, подобрал выпавшую из щели забора и слегка помятую газету, бережно разгладил ее и протянул мне: «Газета упала». Я раздраженно и легкомысленно буркнул: «Мы ее уже прочитали. Заберите себе в сортир». Милиционер, молча, развернул газету. О! На весь первый лист – портрет генералиссимуса в траурной рамке! Глаза цербера сощурились. «Где твой отец?» «Дома, – оторопело произнес я и добавил, – но там похороны». «Вот заодно и тебя похоронят», – злорадно бросил он и вошел в дом. Я оцепенел. Из дома милиционер вышел с моим отцом. «Я разберусь с ним», – пообещал отец, глядя на меня. Страж удовлетворенно кивнул и гордо прошествовал домой, а отец скрипнул зубами, огляделся, сложил вчетверо газету и прохрипел: «Марш в сарай. И сидеть там тихо, как мыши. Потом разберемся».

            Мы поплелись в сарай, немного там посидели, затем Витька слинял домой, а я затерялся в толпе родственников и знакомых. Отец, как ни странно, об инциденте с газетой как-то позабыл. Но отца я все равно побаивался. Характер у него взрывной, агрессивный, да и сам он крепкий, кряжистый: забивал в толстую доску здоровенный гвоздь, зажав его в кулаке.

            Иногда отец выбирался на заработки: строил коровники, ремонтировал дома…

            Однажды наш сосед Федор, проводник на железной дороге, встретил отца на вокзале и напросился помочь ему донести до дома несподручный тюк с барахлом. И всю дорогу подшучивал над якобы солидными заработками отца. На вечеринке, устроенной по поводу возвращения родителя, дядя Федор продолжал балагурить. Батя отмалчивался, опрокидывая одну за другой рюмки водки, а затем встал, наклонился над столом, сдернул дядю Федора со стула, швырнул на кушетку и гвозданул шутника кулачищем в левый глаз, который моментально заплыл фиолетом размером с картофелину. Гости разошлись, а отец почти всю ночь шастал вокруг дома, заглядывая в окна, и приговаривая: «Где мой пистолет? Пристрелю, как врага народа!» Под утро угомонился. Со временем обиды позабылись.

Горемычный дядя Федор подчас привозил себе всяческие беды. Как-то у него украли фонарь и сигнальные флажки, а однажды он сломал себе ногу, оступившись на обледенелой ступеньке вагона.

            Весной у дяди Федора поселился то ли дальний родственник, то ли заурядный квартирант. Странный молодой парень. Худой, бледный, с короткой стрижкой. Поговаривали – чахоточный.

            Дом Федора-Проводника стоял фасадом на солнечную сторону улицы, слегка скрытый роскошными кустами сирени. Квартирант, греясь днем на солнышке, сидел на скамеечке, словно в засаде. Прохожие, не подозревая об опасности, воровато озираясь, норовили отломить веточку с цветами либо просто отщипнуть листок. Как бы по рассеянности, случайно. Чем-то манила загадочная сирень. И здесь возникал Квартирант. Словно ниоткуда, особенно донимая женщин. «Вот, если бы тебе волоса повыдергивать, да в банку с водой поставить, радовалась бы так безмерно?» Прохожие, потупив головы, торопливо удалялись, и даже самые говорливые не решались огрызаться.

            Настало лето, сирень отцвела, Квартирант съехал, но прохожие долго еще обходили стороной окаянное место.

            Больше всех радовался отъезду язвительного зубоскала Василий, прозванный Губошлепом за вывернутые, всегда мокрые губы. Подвыпивший Василий, возвращаясь домой, отщипывал сиреневый листок и жевал его, уверяя: «Запах отбивает». Худосочный Квартирант не раз и не два обещал отбить Губошлепу ненужную печень, а заодно зашить рот. Но Василия эти угрозы не страшили. Он «отбивал» запах перед встречей со сварливой женой и вернувшимся из армии сыном. Они по-разному пытались бороться с пьянством Губошлепа. Жена – скандалами и царапинами на лице, а сын… Сынок устраивал отцу имитацию казни. Он укладывал пьяного Василия на заранее подготовленное ложе, связывал за спиной руки и с криком: «Отрублю башку, пропойца!», заносил над головой отца топор, резко бросал вниз и останавливал в нескольких сантиметрах от шеи. Василий плакал, смеялся, плевался, ругался,… но не сдавался.

            Днем Василий натирал мозоли грузчиком в магазине на рыночной площади, всегда готовый помочь купить что-нибудь из-под прилавка или сдать вне очереди пустую посуду. В благодарность ему наливали стаканчик, а уж закусывать Губошлепу приходилось семенить домой, где у куста сирени его поджидал коварный Квартирант.

            Зато уже вечером Губошлеп удержу не знал. Пережив угрозы, экзекуцию и, отдохнув, он отправлялся в ресторан железнодорожного вокзала. Здесь Василий угощался на халяву у знакомых либо бесцеремонно мог слямзить рюмку водки со столика.  Закусывать он по привычке шел домой, сообщая всем встречным: «Нэ бэрЭ!» Из дома он выходил, прихватив ломоть хлеба и луковицу, дохрумкивал до ресторана, совершая за вечер три-четыре такие ходки.

            В итоге Губошлеп, шатаясь и цепляясь за дощатые заборы, гордо возвещал: «ВзялО!» До самого дома он, впрочем, добирался не всегда. Наша улица начиналась от железнодорожного вокзала и рыночной площади и спускалась вниз к реке, узкая и ухабистая, с глубокими рытвинами от дождевых потоков. Порой Василий, изнуренный борьбой с бездорожьем, укладывался спать где-нибудь в сторонке. Однажды он забрался под «виллис» автомеханика Петра. Утром хозяин высмотрел из-под машины ноги Губошлепа и после этого случая всегда загонял «виллис» во двор дома.

            Автомеханик Петр любил озоровать и пофорсить. Однажды на центральную улицу выехал рычащий «студебеккер». Щуконосый «американец», хищно поблескивая горящими фарами, тянул на буксире измученную ремонтом полуторку со снятым кузовом. «Газик» упорно не заводился. Тогда Петр, сидевший рядом с водителем, выбрался на крыло, откинул капот и принялся на ходу регулировать зажигание. «Газик» отчаянно зачихал густым черным дымом, застрелял глушителем. Петр запустил одну руку в мотор, а другой давал знаки водителю «студебеккера». Шофер, чтобы лучше видеть, открыл кабину, опустил ногу на подножку и, держась одной рукой за дверцу, а другой за руль, крутил головой взад-вперед. Эта кавалькада колесила, пока Петр не отрегулировал зажигание, отцепил трос, и полуторка гордо потарахтела в автопарк своим ходом.

            Петр, конечно, получил нахлобучку за цирковые номера, но ничуть не изменился. Он выцыганил у кого-то из своих знакомых трофейный мотоцикл «цундап». Вернее не мотоцикл, а два колеса, одноцилиндровый мотор, бензобак, седло и руль. Соседи посмеивались: «Это, Петя, тебе не на крыле кататься». Тот лишь похмыкивал. Но настал День! Да-да, с большой буквы, и не только потому, что это был Первомай, но и потому, что все детали соединились в мотоцикл. Соединились, но не слились, увы.

            Петр сел на мотоцикл, взял в руки какие-то провода и тросики. Мальчишки подтолкнули мотоцикл, тот затрещал: глушители отсутствовали, и покатил вниз по улице, подпрыгивая на ухабах, соскальзывая на извилинах рытвин. И все это в дыму и с оглушительным треском.

            Прохожие жались к заборам, бабки выглядывали из окон и приговаривали: «Сатана! Вылитый сатана!» Петр доехал почти до самой реки, развернулся и помчался вверх. К счастью, на перекрестках ему не повстречалась ни одна машина или телега. Ближе к дому мотоцикл трескуче чихнул и замер. «Представление закончено», — раскланялся перед зрителями механик. С тех пор его уважительно прозвали Мастер-Пепка.

            Очередное представление Мастер устроил в десятилетие Победы. За неделю мотоцикл приобрел более достойный вид, и Петр выступил с ним на бывшем военном аэродроме, где изредка приземлялись почтовые и санитарные «кукурузники», а городские власти устраивали праздничные гуляния. На просторном пустыре, поросшем зеленой травкой, толпились люди, играл духовой оркестр, вовсю торговали съестным и спиртным. Здесь и появился Мастер-Пепка и принялся на мотоцикле выписывать вензеля среди гуляющих горожан. Среди них на беду артиста оказался скучающий милиционер. Он-то и попытался остановить каскадера, но тщетно. Мастер-Пепка вежливо выслушивал нотации, но продолжал чудачить. Инспектору маята поднадоела и он, улучив момент, вырвал провод, ведущий к свече зажигания на цилиндре, и спрятал в планшет. Замены у Петра, не нашлось, и он угрюмо покатил мотоцикл домой.

            Уже в ближайший воскресный день Мастер-Пепка дважды прокатился по центральной улице, привстав на мотоцикле, словно на стременах, отпустив руль и расставив руки в стороны. «Пошел на взлет», – судачили зрители. Закончились эти показательные выступления лишением Петра прав и продажей мотоцикла какому-то заезжему дядьке.

            «Виллис» Мастер-Пепка приобрел у колхозного счетовода, выезжая на уборку картофеля. «Виллис», вернее то, что от него осталось, хозяин приспособил под курятник, и поэтому он стоил недорого. Остов водрузили на грузовик, привезли в город и сложили во дворе Мастера. «Ну, Петро, – качали головами соседи, – учудил ты, брат. Курей, что ли, разводить собрался?»

            Мастер очистил металлическую конструкцию от помета, соорудил деревянный навес и принялся творить чудо. Мальчишки по вечерам ожидали возвращения Петра с работы, тягали тяжелые детали, очищали от ржавчины, мыли в керосине. На зиму остов заботливо укутали старыми пальто и одеялами, а двигатель перенесли в сарай. Мальчишки работали в охотку и с энтузиазмом. Мастер обещал прокатить на машине и даже свозить на озера. Но к весне запал у ребят угас. Остался у Мастера один верный помощник – соседский парень Генка. Колдовали всю зиму, вдвоем собрали, а весной выкатили на улицу машину.

            Обшарпанный «виллис» обиженно смотрел блестящими, глубоко посаженными гляделками-фарами, приткнувшись к забору. Да тут Губошлеп внезапно повадился устраивать под ним ночную передышку при возвращении из ресторана. И Мастер, поругиваясь, стал загонять «виллис» во двор.

            Генка жил с отцом и матерью по-соседству. Трудяга, каких поискать, да рано начал курить. Батя «смалил» по-черному, но сына гонял нещадно. После семи классов Генка поступил учиться в ремесленное училище и начал подрабатывать в депо. Деньги шли в семью, но и на папиросы хватало. Мать смогла лишь запретить сыну курить дома. Вот Генка и курил по вечерам на улице у калитки, поджидая возвращения домой Мастера-Пепки.

            Как-то поздним уже вечером к Генке подошел незнакомый парень и, склонив голову, цыкая и сплевывая, спросил: «Ты чё здесь делаешь?». «Стою. Курю». «Ну, так ложись, сученок», – прошипел уркаган и ударил Генку ножом в живот. Генка упал, а бандит побежал вверх по улице к железнодорожному вокзалу, где попался милиции, пытаясь стащить бутылку пива из ларька. Нашли окровавленный нож. Урка во всем признался: он только-только вышел из тюрьмы и в темноте принял Генку за какого-то своего врага.

             Пётр вернулся домой спустя пять минут после удара бандита и корил себя за позднее возвращение. Он отвез Генку в больницу на «виллисе». Это была последняя поездка Генки. Ему сделал операцию новый хирург, приехавший из столицы. Успешно. Наша соседка, медсестра Валентина уверяла, что все будет хорошо. Но спустя трое суток Генка умер. Убийца резал ножом хлеб, сало, лук и таскал в кармане. Табачные и хлебные крошки налипли на лезвие, и началось заражение крови…

            Новый хирург, начинающий полнеть мужчина, староватый уже, лет под сорок, приехал к нам недавно. Поговаривали, будто что-то у него не заладилось в большом городе: то ли к другому жена ушла, то ли к нему другая не пришла. Он приехал один, купил домик с маленьким садиком на нашей улице у стариков, переехавших к детям. Фамилия у мужика оказалась какая-то заковыристая, и все называли его просто Хирург, а приятели обращались уважительно – Вольдемарович.

            Первым делом он врыл в дворике деревянный столб, приколотил к нему щит с железным кольцом и обрезанной коротенькой сеточкой и в свободное время бросал в кольцо мяч. Иногда по выходным дням вокруг этого нелепого сооружения собирались приятели Хирурга: чаще всего пижонистый учитель физкультуры, сутулый инженер-путеец с не по росту длинными руками, хитроватый журналист местной газеты и моложавый, но рано лысеющий мужичок из исполкома. Порой к ним присоединялся кто-нибудь из малознакомых нам людей. Хирург выносил из дома колченогие табуретки, приземистый столик, который тотчас загромождали пивными и прочими бутылками, зеленью и ломтями хлеба. И начиналось довольно-таки странное соревнование. Игрок бросал мяч по кольцу, а затем его товарищ повторял бросок. Промахнувшийся выбывал. Победитель получал право подойти к столу. Снайперил Хирург. Да и одет он был экзотично: темная футболка с короткими рукавами; то ли обрезанные до колен штаны, то ли длинные кожаные трусы; белые с красными вставками кеды. «Нерусский какой-то», — заметил Федор-Проводник, но этим замечанием и ограничился.

            Спустя час-полтора мяч переставал долетать до щита или начинал отскакивать от кольца куда-то в сад, где его долго и с шутками искали. В итоге все игроки скучивались у стола, опустошали принесенные запасы и расходились по домам.

            Соседи неодобрительно посматривали на веселую компанию, но лишь перешептывались, а милиционер переходил на другую сторону улицы и отворачивался. Лишь медсестра Валентина крайне редко задерживалась на минутку-другую и перекидывалась словами с игроками.

            Пришли жаркие летние дни. В самое пекло я и мой приятель Ленька сидели в тени деревьев на краю тротуара и вяло переругивались. Я умудрился содрать кожу на пальцах ноги и отказывался идти на речку купаться. Ленька подзуживал меня: он был младше и топать одному не хотелось.

            Мимо прошла Валентина. Высокая, стройная, в легком светлом платье она гордо и независимо прошла мимо нас и завернула в свой дом. Из калитки по соседству выглянул Борис, воровато посмотрел по сторонам и подошел к нам. Крупный парень, постарше остальной ребятни. Борис носил громадные башмаки, да и пятерня его была как лапа. Одним словом, Лапко. Он еще огляделся и, нависая всей тушей, предложил: «Пошли со мной, я вам что-то покажу». «Что покажешь?» – недоверчиво спросил я. «Сами увидите», – загадочно пообещал Борис. Предложение устраивало нас обоих: прерывало препирательство о походе на речку, и мы поплелись через дорогу.

            Во дворе Лапко подвел нас к сараю и поманил за собой. Мы настороженно двинулись вслед. Сарай оказался добротным строением под черепичной крышей с чердаком. Лапко приставил к чердаку лестницу, взобрался наверх, еще раз напоминая о тишине, прижав руку к губам. На чердаке Борис распластался на животе и показал рукой, дескать, ложитесь рядом. Затем он аккуратно сдвинул одну черепицу, подумал, сдвинул еще одну для нас и кивнул: смотрите, мол.

            Внизу ничего не происходило. На небольшом свободном от деревьев участке, скрытом от улицы домом Валентины, стояло корыто, наполненное водой. Мы с Ленькой недоуменно переглянулись. Но вот из дома вышла Валентина в белом медицинском халатике. Она несла в руках большую кастрюлю с водой. От воды шел пар. Валентина вылила воду в корыто, попробовала пальцем воду, с удовлетворением кивнула, посмотрела по сторонам и сбросила легкий халатик. Обнаженная женщина опустилась в корыто и принялась плескаться. Она перекинула ноги через край корыта, а затем замерла в истоме. На светлом теле Валентины внизу живота выделялось темное гнездышко. Она лениво погладила его рукой, повела ладонями по животу, приподняла груди и, опершись руками о края корыта, поднялась и повернулась к нам спиной. Блеснула на солнце круглая попа. Валентина подняла корыто и выплеснула воду под деревья, накинула халатик и вошла в дом.

            Борис только хмыкал, а Ленька и я боялись пошевелиться. «Вот ведь бабы, – заметил Борис, – в одежде и смотреть не на что, а от голой глаз не оторвешь». «Да она и в одежде ничего», – возразил я. Лапко не ответил, установил на прежнее место черепицу и, стараясь не шуметь, спустился по лестнице вниз. Мы следом. «Пошли в дом», – предложил Борис.

            Мы уселись на стульях за столом, а Борис вышел в соседнюю комнату и вернулся с тарелкой вишен. «Угощайтесь». Мы робко взяли по вишенке. «Видали?» – спросил Борис. Мы, молча, кивнули. «Понравилось?» Мы безмолвно согласились. Лапко кашлянул, выплюнул косточку и сказал: «Чтобы вас, да и меня тоже, любили такие красивые женщины, нужно солидное и крепкое оружие», — он опустил штаны, державшиеся на резинке, и показал большой разбухший член. «Не стесняйтесь, — Лапко хмыкнул, — чтобы быть в порядке – надо тренироваться». Тишину нарушало жужжание жирной мухи, вьющейся над вишнями.

            Несколько лет назад у меня порвались трусы и, бабушка сказала: «Давай зашью, а то трусик вывалится». «Почему трусик?» – спросил я. «В трусах – трусик», –  объяснила бабушка. И хоть после Валентины у меня тоже что-то шевелилось в штанишках, но у Лапко был настоящий трусище.

            «Давай так, – предложил Борис, – сначала я с Ленькой потренируюсь в попу, потом с тобой, Серега. Покажу как. А после вы со мной, по очереди. Ну, Леня, снимай штанишки». Ленька, как завороженный, стянул штанишки. «Ложись, – сказал Борис, – попой вверх. Да не бойся. Все будет хорошо». Ленька поколебался, но лег на кушетку. Я посмотрел на маленькую, худую Ленькину задницу, усеянную мелкими красными прыщиками, перевел взгляд на набухшее хозяйство Лапко и засомневался, получится ли что-нибудь из этой тренировки.

            В окне промелькнула тень. «Мамаша, – разочарованно вздохнул Борис. – Быстро лопайте вишни». Ленька вмиг подтянул штанишки и уселся рядом со мной у стола.

            Мать зашла в комнату, мы чинно поздоровались, она лишь кивнула и подозрительно нас оглядела. «Мама, я ребят пригласил вишнями полакомиться», – приторно заюлил Борис. «Своих у них нет, что ли?» – недоверчиво пробурчала мать. То ли она в чем-то подозревала сына, то ли ей было жаль вишен. «У нас вкуснее», – заверил ее Лапко.

            Мы ускользнули, не забыв захватить оставшиеся на тарелки вишенки. В дальнейшем Борю Лапко мы старались избегать, да и он, похоже, не горел желанием продолжать с нами тренировки…

            Валентина, возвращаясь с дежурства, иногда останавливается у домика Хирурга. Такие встречи происходят редко. Хирург как бы угадывает ее появление. Столик с напитками отсутствует, да и сам Хирург облачается в скромный тренировочный костюм. Баскетболист протягивает Валентине мяч, она улыбается и, качая головой, отказывается. Тогда Хирург бросает мяч в щит, и тот, побившись о дужки кольца, проваливается вниз. Баскетболист, не давая мячу опуститься на землю, проворно подхватывает его и по замысловатой траектории ловко запускает вверх. Мяч, вращаясь, проходит через кольцо, не касаясь дужек. Хирург подбирает отскок мяча от земли и, улыбаясь, снова протягивает мяч Валентине. Та пугливо взмахивает руками и, попрощавшись, уходит, покачивая бедрами.

            Хирург долго и задумчиво смотрел ей вслед, подбирает мяч и пытается забросить его в железную бочку для сбора дождевой воды. И чаще всего промахивается. Мяч отскакивает от бочки и откатывается в глубину сада, а Хирург уходит в свой одинокий домик, захлопнув дверь.