***

Сегодня я ничему не верю:

Глазам — не верю.

Ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю,

Если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

Печальные пленные 45-го года,

Стоявшие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

Снова учился в начальной школе,

И мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

Нашел бы эту самую Волку,

Спустился бы вниз по течению к морю,

Умылся его водой мутноватой

И только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

Я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

Потому — худые соломенные крыши,

Потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

Суровых, серьезных, почти что важных

Гнедых, караковых и буланых,

Молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

А после падали и долго лежали,

Умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

***

Запах лжи, почти неуследимый,

сладкой и святой, необходимой,

может быть, спасительной, но лжи,

может быть, пользительной, но лжи,

может быть, и нужной, неизбежной,

может быть, хранящей рубежи

и способствующей росту ржи,

все едино — тошный и кромешный

запах лжи.

***

Уменья нет сослаться на болезнь,

таланту нет не оказаться дома.

Приходится, перекрестившись, лезть

в такую грязь, где не бывать другому.

Как ни посмотришь, сказано умно —

ошибок мало, а достоинств много.

А с точки зренья господа-то бога?

Господь, он скажет: «Все равно говно!»

Господь не любит умных и ученых,

предпочитает тихих дураков,

не уважает новообращенных

и с любопытством чтит еретиков.

***

От ужаса, а не от страха,

от срама, а не от стыда

насквозь взмокала вдруг рубаха,

шло пятнами лицо тогда.

А страх и стыд привычны оба.

Они вошли и в кровь и в плоть.

Их

   даже

       дня

          умеет

               злоба

преодолеть и побороть.

И жизнь являет, поднатужась,

бесстрашным нам,

бесстыдным нам

не страх какой-нибудь, а ужас,

не стыд какой-нибудь, а срам.