Дверь отворилась сразу, как только мы позвонили. За нею стоял низенький старичок подросткового вида с зеленоватой бородой и маленькими живыми глазами; он был одет в пальто, в руке – старая хозяйственная сумка, на голове – берет, обычный головной убор художников. «Вот хорошо, что застали, а то я собрался в магазин пойти, – заговорил он мягким мальчишеским тенорком, – еще бы пять минут – и не нашли бы меня».

Мы двинулись с ним в магазин. Он забавно выглядел рядом с большим Володей. По дороге о чем-то говорил, говорил, и всё было просто и обычно, как у старых добрых знакомых. Из магазина прихватили бутылку вина. Василий Иванович двигался пряменько, был подвижен.

Вернувшись, расположились мы у него на кухне. Остальные комнаты так и не довелось увидать; там, кажется, никого и не было.

Кухня была старомосковского вида – с тараканами, с обжитым духом, пообшарпанная, «с домовым». Василий Иванович выпил с нами и так за весь вечер не присел; стоя говорил, говорил. Рассказывал о художнике Льве Жегине. О Павле Флоренском, о группе «Искусство – жизнь», куда не раз наведывался в молодые годы, о своих работах, о современных художниках; высказывал мнения о живописи.

О Флоренском сказал, что видел его несколько раз, тот был близок с Львом Жегиным. «Серьезный, очень ученый человек, священник. Только Жегин мог говорить с ним на равных».

А потом он показывал свои работы – миниатюрных насекомых, изображенных очень тонко, скрупулезно, талантливо акварелью и тушью. И не было в них анатомического педантизма, а проглядывало живое поэтичное видение мира. Как он сам сказал, «я повышаю культуру живописи». Его жуки, комарики, кузнечики расположены были на небольших прямоугольниках картона в своего рода композициях, этаких прихотливых узорах усиков, лапок, бугорочков глаз. Было заметно, что Василий Иванович гордился созданными им миниатюрами. Все прочее, написанное им и не касающееся насекомых, он определял – «работа художника над собой».

Запросто поругивает современных живописцев за низкую культуру письма.

Поздно вечером он проводил нас до метро и всё продолжал говорить, говорить своим мягким тенорком. А лет ему было уже за семьдесят.

Жаль, что я не смог его навестить еще раз, договорить, дослушать то, что не успел или упустил.

И подумалось мне спустя годы, что, вероятно, были у Василия Ивановича Шубина, художника тонкой природы, серьезные поводы и основания для побега в этот живописный мир насекомых. Время-то было лихое, беспощадное. Этим, может быть, и спасся он от того, чтобы не закаменеть в каких-то идеологических догмах или не стать жертвою века-волкодава.

А где сейчас эти листочки картона – Бог ведает…

P.S. Вышеописанного персонажа прошу не путать с другим Василием Ивановичем Шубиным – философом и также художником, человеком более младшего поколения.