А вообще-то знакомы (очно) мы были еще с Москвы, куда она не раз приезжала в нашу литинститутскую общагу – к доброму другу Алексею Казакову, моему сокурснику. Она в ту пору училась на филфаке Донецкого университета – и писала удивительно зрелые для своего 18-летнего возраста стихи:

«На брата я руки не подниму —

он сам погибнет, он оставил дом,

где стены и козленок над огнем.

Он дом оставил, он шагнул во тьму.

А я не сторож брату моему…»

А вот как она обозначила себя в профиле своего Живого Журнала – уже по прошествии лет, войдя в эру виртуального общения:

«камбала была мальком. у камбалы-малька были глазики, как у всех — на каждый профиль по глазику.

потом камбала стала старая.

жизнь ее расплющила.

камбала лежит на боку. на другом боку у нее два глазика. камбала смотрит в небо.

только на самом деле там не небо, а вода, титаники и мусор, который бросают люди.

камбала обучилась мимикрии. если с титаника упадет шахматная доска, камбала использует ее как подстилку. и станет в клеточку.

все завидуют камбале, потому что она лежит на дне».

Обратите внимание на дважды упомянутый «титаник» (она почему-то избегала заглавных букв) – символ катастрофы, крушения, беды. Было в ней это ощущение незащищенности жизни, хрупкости бытия. А в том же профиле ЖЖ интересы свои она выстроила в такой рядок: «…жизнь животных, жизнь людей, жизнь на дне, жизнь растений…». Жизнь! Жизнь во всех ее проявлениях, текучести, разнообразии, многоцветии. И живой Журнал ее был жив не отфильтрованными воспарениями в эмпиреи, не словесным пафосом (терпеть его не могла!), а зримыми и даже обоняемыми приметами повседневности, поданными с великолепной иронией. При этом, я думаю, весь этот трепетно оберегаемый ею быт был своего рода калиткой или чердачным оконцем в Бытие, как у Рэя Бредбери. И слышала Наталья Хаткина «шум времени» (это из ее любимого Фолкнера), как будто даже предчувствовала грядущие события. Вчитайтесь в ее стихи – и более вам ничего не надо объяснять.

 

Наталья ХАТКИНА (1956 – 2009), Донецк

 

* * *

 

Нет у света ничего, кроме тьмы.

Он в ней лилией пророс – и погас.

Кто там плачет в темноте? – Это мы.

Нет у Бога никого, кроме нас.

 

Неподатливый такой матерьял –

отрастить не получается крыл.

Вот один хотел взлететь – и пропал.

Впрочем, кто-то говорит: воспарил.

 

То не лилия растет средь зимы –

просто хочется любви – прям сейчас.

Нет у света ничего, кроме тьмы.

Нет у Бога никого, кроме нас.

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТРЕВОГИ

 

На ночь дочь перекрещу —

точно лодку отпущу

в сладкий сон,

в Млечный Путь,

в звездную дорогу.

Мне за нею ходу нет.

Стану жечь на кухне свет.

Осеню дитя крестом —

как доверю Богу.

 

На ночь дочь перекрещу —

свое сердце приобщу

к тем, кто нынче ночью в сон

отпустил родное

и зажег на кухне свет.

Глянул в небо — Бога нет.

Самолеты там гудят —

как перед войною.

 

На ночь дочь перекрещу,

но руки не опущу:

мне самой свое дитя

заслонять плечами.

Ходят беды в небесах,

воет голод,

ноет страх…

Бабы, бабы, бабоньки —

сестры во печали.

 

СИРОТСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Я такую тебе правду скажу:

спи, детеныш, я тебя не рожу.

Буду век ходить с большим животом

и ничуть не пожалею о том.

 

Этот мир – ни выжить в нем, ни залечь.

Я замкну тебя навек в свою плоть.

Только так смогу тебя уберечь,

только так смогу свой страх побороть.

 

Кто родится – мне не хочется знать.

Ничего я не смогу изменить.

Если парень – будет жечь-убивать,

если девка – будет ждать-хоронить.

 

Если девка – так захочет рожать,

за роженое-родное дрожать

так, как я над нерожденным дрожу.

Спи, детеныш, я тебя не рожу.

 

* * *

                   О. Г.

 

Воздушная тревога. И в какой

подвал сойти со шкаликом чадящим,

немеркнущей лампадой спиртовой?

Присядь, скрипя, в углу на старый ящик

и слушай вой. В ушах? Над головой?

 

В тревоге воздух. Медный купорос –

голубизны отравная истома.

Придешь домой – воронка вместо дома,

и только ветер треплет, точно пес,

какие-то листки из старого альбома.

 

Присядешь собирать – и снова этот свист.

Спуститься вниз опять? Как парковый горнист,

остаться на посту? Пускай уже без горна.

Будь этот гипс живым, то – честен и говнист –

он предал бы родителей позорно.

 

Эх, Павлик, лишь бы не было войны.

Что ж небеса гудят? Гадальных карт не трогай.

Сгрузи себя в подвал картошкой до весны.

Бог весть, чем прорастешь. Мы все заражены

воздушно-капельной рассеянной тревогой.

 

ЧАЕПИТИЕ

 

Впятером, вшестером, всемером

мы на кухне за тесным столом

пили чай. Мы друг друга любили.

А часы, что за нами следили,

били полночь — и тут же рассвет.

 

Но казалось, что Времени — нет.

 

Вдруг, заплакав, воскликнула я:

— Эти чашки не смеют разбиться!

Эти милые пальцы и лица

раствориться не могут во мраке.

Слышишь? Мы никогда не умрем!

Впятером, вшестером, всемером,

наши дети и наши друзья,

наши кошки и наши собаки.

 

* * *

 

Взрослые многое держат в секрете.

Например, откуда берутся дети.

И о месте, откуда они берутся,

дети сами как-нибудь дознаются.

 

Нужно лучше прятать секреты эти.

Меньше бед пришлось бы тогда терпеть.

Вот я знаю, откуда берутся дети,

но не знаю, куда их деть.

 

***

Приемщица стеклопосуды

решила выучить иврит,

чтобы потом рвануть отсюда.

Пускай огнем оно горит!

Пускай горит оно толпою,

трясущееся с перепою,

в дыму дешевых сигарет —

и вечный бой, и тары нет!

И так она взялась за дело,

что вскоре был покинут дом.

А за спиной ее горело,

горело голубым огнем.

 

***

 

О время, проходи!

Колесики крути,

и шестерни стирай, и в горстку праха

чугунный круг сегодняшнего страха,

о время, преврати!

 

Но только нас не тронь,

дай погулять и юным, и на воле,

дай хоть немного подышать без боли.

Пусть пляшет твой огонь

и рвется связь

меж тем, что было

и что может статься.

 

И наконец сумеем мы смеяться

самим себе в лицо —

оборотясь.

 

***

 

Жались к огню и к другу друг,

А может, к врагу враг.

Жестяная кружка за кругом круг

Описывала в руках.

Пили за жуткое счастье, что

Вне городов и догм.

И самым бездомным казался тот,

У которого был дом.

 

Вплетались в речи то мат, то стих,

То просто трещал костер.

И только женщин не трогал их

Отрывистый разговор.

Проклятье! – уж если сорвется кто –

Не знал бы, не ведал бы…

И самым жестоким казался тот,

Который кого-то любил.

 

Кто знает, что к утру будет вокруг –

Болото, степь ли, тайга?

Легли головой на друга друг,

А может, враг на врага.

Уснули. Сквозь зубы – то вскрик, то стон,

То детский какой-то всхлип.

И всех спокойней спал тот,

Который завтра погиб.

 

БЕЛАЯ РОМАШКА

 

В дни поздней осени, промозглой и нервозной,

вороний карк злым кашлем мучит парк,

и чувствуешь себя слегка туберкулезным,

и лучший друг – то Чехов, то Ремарк.

 

И в графике ветвей – рентген дырявых легких,

и псы на поводках кавернами хрипят,

на вдохе-выдохе – сипение и клекот,

и продано авто, и умирает Пат!

 

Сестра писателей – чахоточная осень.

Не обещай мне, бедная сестра,

сна на террасе в – как его? – Давосе.

Нет, не про нас Волшебная гора.

 

Мы – воины. И умираний длинных –

нет, не про нас! – и роскошь, и печаль.

В троллейбусе или на поле минном

нам коротко споет железный нахтигаль.

 

Склонясь над койкой ржавою подвальной,

нам Флоренс Найтингейл подаст воды глоток.

О, этот кроткий ангел госпитальный! –

она и соловей, она же и цветок.

 

ПАМЯТИ НАТАЛЬИ ХАТКИНОЙ

(автор — sichan)

 

Привет, я – юзер cambala.

Друзья, я ночью умерла,

Но ради нашей светлой дружбы —

Не плачьте.

Знать, такая служба.

Вы не поверите – но Бог

Невероятно одинок,

А жизнь кажется длинней,

Когда молчишь вдвоем о ней.

 

Пусть будет ваша жизнь легка –

Я вам привижусь в облаках.

И вы вздохнете:

«Камбала

Опять по небу проплыла…»

 

Ну да, я с вами. На века.

 

Целую всех.

Старушка Х

 

о переселении душ

 

страшно расстаться

с этим очень белым –

и сегодня очень холодным – светом.

страшно представить, страшно подумать об этом.

 

липа, зеленая липа, теплая липа моя,

кто на тебя будет летом молиться – если не я?

не я…

 

и не мне возле темного прудика вильнёт узким телом уж.

я начинаю верить в переселение душ.

 

стану, допустим, собакой.

буду вилять хвостом.

привет!

ты ведь был мне братом?

и плевать, что ты стал котом.

 

Стихи и фрагменты из писем Натальи Хаткиной Алексею Казакову в Москву (1974 – 1977)

 

Фото: Наталья Хаткина, 1974 год. Снимок сделан Алексеем Казаковым во дворе Литературного институтаЮ Москва

 

12.11.1974

 

Туман, что пар над теплым варевом.

И в нем плывут троллейбус, мост,

И рядом – в городском аквариуме

Плывешь ты, мой вуалехвост.

Не странно, что неузнаваемый.

 

Ведь сочинен бы (ради праздника)

Столь редкой рыбкой. Что беда.

 

Но Вы простите головастика.

Дитя зеленого пруда.

 

Вот что случайно сочинилось у меня из твоей фразы об аквариуме…

Как всегда смешала колобок из «ты» и «Вы». Очень, почему-то, люблю – «Вы». Не меч, но ниточка между говорящими. Клочок тумана – а без тумана неинтересно.

Сначала простота. Потом опрощение, фамильярность, пренебрежение – друг. Свой, все можно себе позволить…

Осень надоела. Новый Год хочу. Чтобы около нашего корпуса продавали елки в клетке – не удержишься и сорвешь веточку, отломишь, когда никто не видит. И не удержишься – купишь елочную игрушку, одну, другую, и дома можно будет устроить «раздачу слонов». А потом заявить – иду на всю ночь – такой праздник; и даст бог – будет снег!

Заболталась, как и пани Моника.

Знаешь ли ты Богдана-Игора Антоныча? Украинского поэта-западника? Вчиталась – и влюбилась…

Слушай названия: «Баллада про перстень ночи», «З зелених думок одного лиса», «Сестра Антоныча – лисиця», «Литургия кохання», «Антоныч був хрущем и жив колись на вишнях»…

Великолепно-сумасшедшая просьба продать месяц… Капитан тень свою проиграл в карты… И самое главное (для меня) – зеленая кровь в жилах, пьяная лесная весенняя жизнь, сам он – звереныш, смурной и кучерявый. И дикая ночь за углом…

Перевожу. Переводы звучат удручающе.

Вроде всё?

До свидания.

Н.

 

20.12.1974

…Если говорить о трагическом мировосприятии, то никогда я не смотрела на жизнь так мрачно, как сейчас: на улице ужасный гололед и я хожу, как монашка – мелкими шажками и подымая глаза только для того, чтобы взглянуть, за кого уцепиться. Хотя падать скорее весело, чем страшно.

Что касается трагического в литературе, то мне кажется, что жизнь поэта (настоящего) – трагедия уже в силу того, что он в несколько раз острее воспринимает как всякую радость, так всякую несправедливость, а поэтому быстрее расходуется, даже если не наткнется на пулю или петлю.

Мой поэтический идеал – Марина Цветаева, хотя мои стихи (мне так кажется) более тяготеют к поэзии спокойной и созерцательной. Я, пожалуй, уже поняла, что Вам именно такие и нравятся – поменьше крика и вызова (даже в лучшем смысле), побольше искренности и детской (опять детской!) непосредственности. Посему к Новому году пишу стихи, где самое деятельное и «громкое» – мой взгляд, перебегающий с предмета на предмет:

Просеян снег сквозь сито облаков и т.д.

 

25.1.1975

Милорд, и тысячу раз милорд! Как видите, красоты прециозного стиля не ускользнули и от меня – хотя через день я все позабуду, ведь экзамен сдан, сдан на «отлично», и теперь Вы не сможете утверждать, что знаете «зарубежку» лучше меня, даже если это действительно так.

Удивительно, почему Вам так запомнился «Сид», ведь этот стишок по своему уровню гораздо ниже того, что я пишу сейчас. Во всяком случает, так утверждают совершенно неожиданно появившиеся поклонники моей поэзии, которых я обнаружила (или они меня) на очередном заседании нашего смехотворного литобъединения (кстати, теперь оно называется имени Сосюры). Удивительно интересные люди и – не улыбайтесь так ехидно! – вовсе не потому, что они меня хвалят. Впрочем, когда я узнаю их поближе, мое мнение может 100 раз измениться. Пока же я в восторге от своих новых знакомых, хотя моя семья и считает, что я связалась с подозрительной компанией.

Не знаю, что бы сказали Вы, но – свобода прежде всего, это ведь и Ваше кредо, n’est ce pas?

 

Сырые улицы зимы

Сошлись, как брови к переносью.

И губы, что всегда немы,

Крадут из насморочной тьмы

Одно лишь слово «обними»,

Но никогда не произносят.

 

Глаза наплаканы. Туман.

Тоска. Промозглая бездомность.

Еще пустей, чем твой карман.

Идешь, привычно обездолясь,

Просить десяток слов взаймы

У мрака – для рифмовки мрака

С сырыми окнами зимы.

 

«Мне зимно» – говорят поляки.

 

14.8.1975

…Читаю Мандельштама. Читаю и тут же затверживаю наизусть, потому что уже не могу представить, что на улице, в тесном троллейбусе, дома – во время очередной нотации – я не сумею сразу отодвинуться, отгородиться, пропасть, шепча в себя: «Всё поют блаженных жен родные очи…» — и еще, и дальше, и больше ничего не надо. А это помнишь – «но в этой темной, деревянной и юроди́вой слободе с такой монашкою туманной остаться – значит быть беде». Это – адресованное Цветаевой. В июне 1916 он гостил у нее во Владимирской Юродивой слободе. А раньше (с февраля до лета) она писала «дни, когда я дарила Мандельштаму Москву». (Из рук моих – нерукотворный град). Зачем я пишу тебе это – ты ведь и так все это знаешь. И тебе смешны мои наивные открытия? Может быть, чтобы ты понял мою тихую зависть, неизменно возникающую при чтении, например: «…когда они компанией провожали Ахматову на вокзал…».

Впрочем, о зависти я тебе уже не раз писала…

 

10.12.1975

…Недавно прочла «Сад», пролог которого ты мне показывал в отдельной книжке рассказов Битова, помнишь?

Ты, конечно, скажешь, что не помнишь, но меня это не обидит.

В тот вторник (помнишь, в Винни-Пухе – «давным-давно… кажется, в прошлую пятницу В.П. жил в лесу под именем Сандерс») меня показывали по ТV в компании негров и я читала детские свои стишки про вишневый сад, вишневый сок, вишневый смех и вишневую наливку. А потом два часа мне звонили всякие родственники и знакомые и рассказывали мне, какая я красавица.

Вот Вам.

Отбиваю Вашу возможную остроту – Да, да, да, показывали по Донецкому , по II-й программе, и в дикторы навечно не пригласили.

Ваша столица может продолжать задирать нос.

Кстати, почему Вы думаете, что «Москвич с Москвой» — это Вы?

Иногда я жалею, что я не волк. Все-таки вой – это счастье.

 

Изучая последний сборник Е.Евт. «Отцовский слух», я сделала нижеследующий вывод:

 

О, кто сейчас стихи несуетно растит,

Кто неоправданных страшится сочетаний,

Кто помнит меру, пестуя свой стих,

Кто над одной строкой и в месяц не устанет

Корпеть, чтоб истина и впрямь была светла?

Кто, удостоясь жданного полета,

Что вдохновеньем называл когда-то кто-то

Не раз его проверит у стола.

И пот ничуть не оскорбит чела?

 

Лишь женщины еще не брезгуют работой.

 

У «мальчиков» в стихах порхают налегке

Обрывки покаяний неопрятных,

Упреки, эпатаж, наскучивший изрядно.

 

А слово в их руках – младенец на штыке.

 

28.12.1975

…на очередном заседании нашего захудалого лит.объединения – оно может вызвать только снисходительную улыбку у такого мэтра как Вы – обсуждалась моя подборка. Меня ели.

Сами понимаете – отрыв от жизни, мотивы тоски, одиночества, обреченности, сложность и туманность выражений и т.п. Извечные вопросы – почему я не пишу о Донбассе, на кого стремлюсь походить. И что это за возвеличивание бояр, и кто эта «сволочь недорезанная».

Не могла же я броситься им объяснять, что я, в сущности, кристальной души человек.

Сидела и тихонько бормотала всякие гадости – и представьте себе. Мне удалось даже не всхлипнуть.

Честно говоря, меня это очень огорчило. И я первые ночи не могла не вздрагивать, не просыпаться. Да и до сих пор мне всё кажется, что я довольно мерзкая личность.

Читала – Женька оставил открытой – книжку «Марсианские хроники» Рэя Бредбери и споткнулась на фразе: «Искусство загнали на чердак в комнату сумасшедшего сына». Я долго боролась с плагиатором, во мне сидящем. И в конце концов – как слабая женщина – сдалась. Вот что из этого вышло:

 

В тесовом доме – как в голландском сыре –

Живет семья – почтенна и трезва.

А в комнате юродивого сына

Клубами ходят серные слова.

 

И каплет музыка, и, очумев, бормочет

Больной чердак – и кажется, что зверь

Живет вверху. И страшно слышать ночью,

Как нажимают изнутри на дверь.

 

Раз на последнего из вымершего вида

Зашла взглянуть студенточка одна.

Вглубь сердца с губ просилась тишина,

Ни звуком нетерпения не выдав.

 

Ну и цитата из стихотворения «Дурной глаз»:

 

Высокому окну – единственно! – родная,

Жизнь простою как будто у окна.

В то щурясь, от чего отделена.

Принадлежа тому, чего не знаю.

 

Ну вот вроде и всё?

Ах да – с Новым годом! Успехов Вам, Казаков, – творческих, личных, общежитейских (успехи последнего типа – скорее, отсутствие неприятностей) ну и – просто хорошего снега.

Пишите.

Хаткина.

 

24.12.1977

…Дела мои не слишком хороши. Недавно мы с группкой товарищей устроили очень маленький – на наш взгляд – скандальчик на местном лит. объединении. Меня опять обозвали безнравственной (стихи о сокольничем).

После же ухода нашего, говорят, руководителей откачивали – одну от слез, другого от сердца.

Теперь писатели – тоже мне писатели! – со мною не здороваются и печатать не будут НИКОГДА!!! Будто меня здесь раньше печатали!

Будем, дорогой друг, говорить на праздник о вещах приятных, будем, как встретимся, говорить о хорошем (это уже что-то от Чехова – диплом, что поделаешь!)…

Я думаю быть в Москве – не сглазить бы! – где-то в феврале…

 

Безвестные птицы в предместье гостят,

Кричат, опускаясь на воду.

Я помню, что осень, что месяц – октябрь…

Но только – которого года?

 

Все гуще бегущего облака тень

над озером, городом, полем.

Я помню, что я родилась в этот день,

но только не помню – давно ли.

 

Все вспомнится с первой метелью, родной –

не бойся, не сдайся, надейся

…Но буквы, что осень выводит со мной,

крупны и неровны, и все вразнобой –

как старческий почерк, как детский.

 

Стихи Натальи Хаткиной юного периода

 

***

 

Пернатый подросток –

Впервые встаю на крыло –

Картинно, как в раме.

 

И тоже впервые

Ты поднял ружье тяжело.

И тоже – играя.

 

Мы оба играли.

Позируя, будто и впрямь

Фотограф был рядом.

 

И вот ты охотник.

Ни пуха тебе, ни пера!

И вот я – подранок.

 

***

 

В ноябре оставлен на меня

Был наш дом – что значит – без присмотра.

Дули ветры – то с холмов, то с моря.

Звери позабыли страх огня.

 

Дом открыли дикие коты.

С той поры в подполье ор и драки.

По утрам бродячие собаки

Ждали в позах гордой нищеты

Возле кухни, позади террасы.

 

Совы завладели чердаком.

Жили мы свободой и дождем,

Впроголодь – и братством, и пиратством.

 

А вчера – видать, с меня, пропащей,

Как вернется, спросит муж всерьез –

Приблудился к паре наших коз

Мальчик-фавн, от холода дрожащий.

 

***

Любимые мои! Гордитесь мной –

Быть может, позже, биографий ваших

Касаться будут трепетной рукой

Лишь потому, что Хаткина Наташа

Жить не могла без Ваших лживых глаз

И пела Ваше каждое касанье,

И жаждала, чтоб ей хотя бы раз

«О милая!» пусть в прозе написали.

 

Старший

 

На брата я руки не подниму —

он сам погибнет, он оставил дом,

где стены и козленок над огнем.

Он дом оставил, он шагнул во тьму.

А я не сторож брату моему.

 

Хотя бы хлеба он с собою взял,

хотя бы плащ. Как страшно одному.

И ветер, и песок — нельзя глядеть глазам.

Но я не сторож брату моему.

«Ты мне не сторож», — он мне сам сказал.