…Мне вон уже сколько лет, восемьдесят три, а еще хожу, не жалуюсь. Батько мой, Федя, до 90 прожил. Сало всю жизнь любил. Нажарит его сковороду и есть за обе щеки. Никакая холера его не брала, матерщинника. Один раз только в больницу попал, когда пьяный зимой свалился – и снегом его замело. Получил одностороннее воспаление легких…

…Немцы к нам в Андроново под Кобрином пришли уже в 11 часов того дня. Всё хорошо помню, мне 8 лет было. Заявились к нам как хозяева, никого ничего не спрашивали. У нас свинья была поросная. Так они ее вывели, подвесили на дерево – живую! – и брюхо ей вспороли. У нее поросятки так из нутра и повалились. Потом уже горло ей перерезали. Это у меня до сих пор перед глазами стоит…

По другим тоже ходили. Сразу в сараи да хлевы, где живность содержалась. Поросята, куры разбегались по дворам и закоулкам. Немцы ловили, стреляли в них. И смеялись…

…В войну у меня никаких игрушек не было – одни только пули (патроны).

…Ох, сколько же мы намучались в войну! Батько-то мой партизанам помогал. А как только выбух где партизаны учинят, немцы тут же по нашим деревням-хуторам идут. И двери мы оставляли распахнутыми, ведь, не дай Боже, если они зачинены, стреляли зажигательными пулями и сжигали хаты. Мирных женщин, детей, стариков немало тогда постреляли. Мы жили на отшибе, узнавали об облавах заранее по выстрелам или кто прибегал сообщить – и тикали в лес. Один раз, помню, мама, я да старший брат мой Коля с торбочками так вот бегли, а навстречу – слева и справа – две цепи немцев, одна из них вдоль железной дороги. И деваться нам некуда. «Стойте, детки», — говорит мама. И переодела нас в чистое. К смерти, значит, приготовила. А немцы приблизились и прошли мимо. Пожалели, видно…

…Я не помню ни одной ночи, чтобы спала раздетой. Всегда мы готовы были тикать. А вошей сколько завелось! Мама выводила их и керосином, и еще чем-то. Потом пойдешь куда-нибудь и снова наберешься. И какая-то короста по всему телу нас с Колей как-то пошла. Чесалось ужасно, до крови. Бани не было, мылись мы в лохани. Так мама вытопила печь, выгребла оттуда уголья, всё очистила – и нас в эту печь засунула, только головы наружу торчали. А жара в ней, настоящее пекло, сущий ад! Ох и вопила я. Наверное, в самом Кобрине было слышно. Коля терпел, не кричал. И прошла короста…

…Мне лет до пятидесяти всё снилось, как я тикаю от немцев. Даже к дочке эти сны как-то перешли. Во какая глубокая память…

…Когда нас освободили, но война еще шла, другая беда вдруг нагрянула. Объявилась в округе банда «Черная кошка». Причем, из военных, в советской форме. Вроде, из частей, которые были в районе размещены. А время-то было голодное, они так себе пропитание добывали. Заявлялись в хату, выгребали сало, колбасы, кумпяки, одёжку поновее забирали, а хозяев всех расстреливали, чтобы свидетелей не оставалось. Многих по деревням да хуторам погубили. И как-то к нам прибегла Олька, мамина сестра: «Черная кошка» шурует у них в хате. Мой батько-партизан тут же достал свое ружье охотничье, собрал людей да и двинулся туда, сказав, чтобы побольше кричали, будто это целая милицейская облава на бандитов. «Ого-го! Окружай! Милиция, заходи слева!..» Испугалась эти из «Черной кошки», убежали, никого не постреляли в хате. А потом, уже позже, всё-таки задержали троих бандитов – офицера, сержанта и рядового. В Кобрине был показательный суд над ними. Олька тоже свидетельствовала. Всем расстрел присудили…

…В сорок седьмом у нас колхозы стали организовывать. У моего отца был брат – Данило, старше его на много лет. Он, а не мать, батьку моего и выращивал да воспитывал, пока тот мальцом был. Хозяин был справный, имел девять гектаров земли, прекрасный сад, живность всякую – лошадей, коров, овец. И дом был хороший, большой.

Сын его Коля работал после войны в Бресте, на путях. Данило ему перевез тот дом, раскатав по бревнам, сам остался жить в большом сарае, обустроив его. Хозяйство-то жалко бросать. А жена Коли померла от менингита, так он сам растил четверых детей. Младшенький был инвалидом, плохо ходил. А где ж найдешь новую хозяйку при такой ораве? Явдося, жена Данилы и мать Коли, переехала к ним, чтобы деток обихаживать. Даниле 65 было, он уже и хозяйство задумал оставить.

А тут объявляют колхоз, назначают собрание. Перед собранием люди, которые очень уважали Данилу, пришли к нему, как главному советчику. Что да как думаешь? Вступать? Он им и говорит: «Не могу я вам ничего посоветовать, сами решайте, вступать или не вступать. Я-то уже стар, скоро к сыну буду переезжать, потому в колхоз не пойду». А люди после этого за колхоз и не проголосовали. На следующий день к жилью Данилы подкатил «воронок», увезли его в Кобрин. Там начальником этим… чи КГБ, чи МГБ был еврейчик, из партизан, которого хорошо знал мой батько Федя. Поехал он в Кобрин, где тот начальник говорит ему: «Пойми, я хорошо к тебе отношусь, но ничего не могу сделать: твой брат против колхозов выступил». Стали ждать суда – а его и не было: «тройка» укатала Данилу в лагерь куда-то в архангельские леса.

А потом и сына его Колю, всех детишек да бабку Явдосю заарестовали, как членов семьи «врага народа». Посадили их в эшелон, набитый такими же бедолагами, и повезли в Казахстан на высылку. Долго ехали. Доставили куда-то в пустыню. Стали выгружать поэтапно: один вагон там, другой через сколько-то километров, и так дальше. Наши вышли вместе со всеми из этого вагона, а им говорят: «Вдоль путей нельзя идти. Приказано стрелять. Можете в одну или другую сторону от путей» — показывают на пустыню. Делать нечего, пошли.

Три дня и три ночи брели, ноги в песке вязли. Ни еды, ни воды. У Коли младшенький, который инвалид, помер на второй день. Зарыли в песок. И договорились меж собой, что если кто еще помрет, оставшиеся должны его зарывать – не оставлять на растаскивание зверям.

Значит, на третий день, еле ноги волоча, дотащились до высокого бархана. А взобраться на него уже и сил не было. Один из попутчиков всё же заполз наверх. Слышит: «О-о, о-о!». А это казахи-погонщики перегоняли стадо овец да верблюдов. Стал тот человек махать им с верха бархана. Приметили, подъехали. И ведь какие хорошие люди оказались, эти казахи. Всех доставили на живом транспорте в свои мазанки, спасли от смерти в пустыне.

Наши кобринские тоже там обосновались, себе мазанки слепили из прутьев да глины. А потом их взяли на узбекский винный завод работать, как и других из того эшелона, там они долго трудились. Так в Средней Азии и остались, прижились. Коля потом приехал в Кобрин году, кажется, в восемьдесят шестом, уже в перестройку. А там узнал, что они уже давно реабилитированы…

А что Данило в своем архангельском лагере? Когда уже Сталин умер, его вызвали: «А что ты у нас тут делаешь? У тебя же никакой статьи в деле не записано. Ты старый для работ, мы тебя освобождаем, нечего харч казенный переводить…» Поехал он к Коле в Азию, там и остался доживать. Но ни разу на выборы не ходил. Приносили ему урну, просили галочку в бюллетене поставить, а он говорил: «Вот когда мне объяснят, за что меня с родной земли в лагерь укатали, тогда и проголосую». Такой упартый оказался…

Записал Николай АЛЕКСАНДРОВ