Елин Лев Давидович (1902 – 1941) – уроженец Волгоградской области, начальник Брестского отделения службы движения Брест-Литовской железной дороги с 01.10.1939 г. Погиб 22 июня 1941 г., прикрывая отступа-ющих в подвалы вокзала людей. Его сын Генрих Елин издал книгу воспоминаний «О времени и о семье» (Саратов, «Аквариус», 2001), в которой в одной из глав  ярко и детально изложил события первого дня войны, запечатленные памятью подростка.

На рассвете 22-го июня меня разбудил неутихающий гром. От его раскатов дрожали стены. Висевший на руле велосипеда «Кодак» в футляре вздрагивал при каждом новом ударе. Окно моей комнаты выходило на запад, и она то и дело озарялась яркими всполохами. Первое, что пришло в голову, — разбудить папу, чтобы он отключил антенну от приемника. Однажды во время сильнейшей грозы — в Бресте они случались довольно часто – антенна «притянула» молнию. Пробив черепичную крышу, молния замкнула электропроводку, и «внутренности» нашего СИ-235 изрядно подгорели. Я приоткрыл дверь в спальню родителей. Они тоже проснулись от грома. Мама, привстав на кровати, тревожно спрашивала:

— Неужели опять гроза?!

Папа, наскоро натянув брюки, прильнул к окну, но с восточной стороны дома вспышек молнии почему-то не было видно. Испуганно заплакала Наташа. Мама взяла ее на руки. В этот момент с потолка сорвался увесистый кусок штукатурки и рухнул в детскую кроватку. Папа подбежал к моему окошку: дождя не было, зато с неба, сквозь громовые раскаты доносился надрывный гул. И вдруг душераздирающий свист, мгновенная вспышка и мощнейший удар, от которого стены дома покачнулись. Мелькнула мысль: наверное, так бывает при землетрясении.

— Лёва, что это?! — закричала из соседней комнаты мама.

— Кажется, это не гроза…

Папа бросился к телефону, в волнении стучал по рычажку, но трубка глухо молчала. В рассветных сумерках мы увидели, как через двор к подвалу вслед за женой, сынишкой и старухой-матерью бежал наш сосед Турчинский — другой папин зам. Отец распахнул окно:

— Эдуард, что происходит?

— Война, Лев Давыдович! Немцы бомбят город. Слышите, какой грохот?! Граевка уже горит…

— Ясно! Давай срочно в отделение! Я через минуту туда же! — и, обернувшись к нам, коротко бросил: — Одевайтесь — и в подвал!

Мы быстро оделись, закутали Натку. Папа довел нас до подвала и бросил в темный проем дверей несколько свечных огарков.

— Никуда отсюда не выходите! — крикнул отец, уже убегая в сторону вокзала. — Как только выясню обстановку — сразу же кого-нибудь пришлю.

— Эдуард Михайлович, а Вы с нами остаетесь? — переводя дыхание, спросила мама. Ее, когда она волновалась, всегда мучила одышка: сказывались последствия пневмоторакса. Турчинский что-то промямлил в ответ и посмотрел на жену. Та отвела взгляд и как-то уклончиво ответила вместо мужа:

— Он переоденется в штатское, а уже тогда побежит на работу…

Мать Турчинского — деревенская бабка из-под Полтавы — судорожно прижимала к себе внучонка и все время причитала:

— Ой Боже-ж ты мий, господи! Шо-ж це воно такое?! Сынку, шо-ж нам усим робыты?

— Успокойтесь, мамо!

Он поднялся наверх, приоткрыл дверь. Мимо бежали, пригнувшись, несколько красноармейцев с винтовками в руках.

— Ребята, что там делается? — кивнул Турчинский в сторону вокзала.

— Что-что! Немцы товарный двор штурмуют!

Буквально скатившись по ступенькам, Турчинский выдохнул:

— Буду тикать к нашим!

Я подумал, что он побежит к отцу в отделение, но его жена проговорила:

— Эдик, тикай! Тикай на Барановичи! Ты там нужнее!

Бомбежка прекратилась. Со стороны вокзала слышались лишь отрывистые автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. Стало относительно тихо. Мама, отрешенно глядя в сырую липкую стену, на которой от неверного света огарка дрожали тени, кормила Натку. Та в полудреме, но деловито посапывая, сосала молочко. Я поднялся к выходу и приоткрыл дверь. Было уже совсем светло, солнце проглядывало сквозь клубы серого дыма. Перешагивая через пути в направлении нашего дома, с автоматами наперевес, шли солдаты в серо-зеленой форме и в стальных касках.

— Там фашисты идут! Прямо к нам во двор! — сообщил я.

Мама передала мне Натуську и быстро на все пуговицы застегнула плащ. Она словно пришла в себя из полушокового состояния, вызванного трагедией происходящего. Слухи о войне в последнее время, хотя и нарастали, но до конца не верилось, что это может случиться. И вот теперь гитлеровцы, деловито шагая и гогоча, прямиком шли к нашему дому.

Мама привстала с ящика, придерживая меня за плечо. Ее дрожащие пальцы буквально впились в меня. Она была напряжена до предела, потому что не знала, что может произойти со всеми нами в следующую минуту. Дверь подвала со скрипом распахнулась, и в проеме замаячила фигура долговязого немца. Увидев женщин и детей, солдат рявкнул:

— Фрау, киндер, — век нах хаузе!

Как только мы выбрались на свет, солдат изобразил улыбку и сделал Наташе «козу». Потом он окинул взглядом меня, нахмурил белесые брови и деланно строго спросил:

— Большевик?!

— Найн, найн, — испугалась мама, — дас зинд майне киндер…

— О, фрау шприхт дойч?

— Этвас (немного).

Солдат удовлетворенно кивнул и кинулся догонять свою команду.

Мы вошли в квартиру. Стенные часы, висевшие в столовой, казалось, громче обычного пробили восемь раз.

— Уже восемь часов, а от папы так никто и не пришел, — вздохнула мама. — Что там с ним? Неужели он не успел уйти с нашими на восток?

— Как он мог уйти? Папа никогда бы без нас не ушел, — произнес я и тут же сообразил, что моя реакция вызовет у мамы еще большую тревогу. Ведь если отец не ушел на восток и если до сих пор не подает о себе никаких вестей, значит с ним действительно что-то случилось?

— Я не хочу даже думать об этом! — заплакала мама, угадав ход моих мыслей. Она тяжело вздохнула, опять поглядела на часы и торопливо достала из буфета то, что осталось от ужина:

— Надо хоть немного поесть…

Вдруг кто-то постучал в дверь. На пороге стоял наш сосед-паровозный машинист Петро. Его семья гостила у родных под Бобруйском, а сам он явился домой только под утро. Петро неплохо разбирался в технике, и если в доме ломался звонок или подтекал кран, он всегда изъявлял желание помочь, не требуя ни копейки за свои услуги. «Я с начальства не беру», — всякий раз говаривал он, когда мама протягивала ему трешку.

— Я чего пришел, — мялся Петро. — Немцы в городе. Считай, власть переменилась. А супруг ваш, как и я, партейный. Я вот свою красную книжку спалил, давайте и его партбилет изничтожим. А то, как бы вас за этот документик к стенке не поставили…

Видно было, как мама внутренне ощетинилась. Сдерживая себя, она фактически выставила соседа за дверь:

— А ты не боишься, что власть опять переменится и с тебя спросят за партбилет? А вообще, иди-ка лучше отсюда! Мне сейчас не до этого!

Сосед как от удара откинулся к дверному косяку, но опомнился и не без издевки произнес:

— Зря вы так со мной. Я ведь за вашу семью беспокоюсь. Мне-то что. Мы, ведь, чистокровные православные, — многозначительно добавил он напоследок.

…Стрельбы в городе уже не было, но с запада, из района Брестской крепости, доносилась приглушенная канонада. Выходит, крепость не сдается!

— Страна моя, Москва моя! — послышались за окном пьяные голоса. Два небритых мужика, держась за колонку пожарного гидранта, издевательски выкрикивали слова песни, перемежая их российским матом. Один из мужиков орал:

— А ну, товарищ начальник, так твою растак! Выходи, поговорим! Или в свою Москву удрапал? Все равно знáйдем. Из-под земли достанем!

Он поднялся на крыльцо, вытащил из-за голенища сапога финку и пригрозил, что всех нас порежет, если не скажем, где сховался большевистский начальник, который отдал его под суд.

Оба головореза враз смолкли и ретировались, потому что двор заполнила немецкая солдатня. Отложив автоматы в сторону, немцы сбрасывали френчи, закатывали рукава рубашек и громко отфыркивались под струями холодной воды из гидранта.

Первый день войны. Несмотря на грозные, напечатанные крупняком приказы немецкого командования, кончавшиеся словами «штренк фербóтен!» и «эршисен!» («строго запрещается» и «расстрел»), народ бросился грабить магазины. Какая-то тетка, пролезая под вагонами, тащила на плече коробку со сливочным маслом. От жары масло таяло и текло ей за шиворот. Ее догонял мужик, держа в охапке с десяток батонов вареной колбасы. Солдаты улюлюкали им вслед, а один из них дал для острастки автоматную очередь вверх.

Вечерело, а от папы все еще не было никаких вестей. Мама ходила по комнате, заламывала в бессилии руки, не зная, что предпринять. Выходить из дома мы не решались и успокаивали себя тем, что, может быть, утром следующего дня что-нибудь прояснится. Мама зажгла свечной огарок, открыла ящики письменного стола и, наскоро пересмотрев бумаги и документы, отложила и завернула в клеенку те, которые могли заинтересовать немцев, если они к нам нагрянут по чьему-либо доносу. Потом она окинула взглядом корешки книг в шкафу и в отдельную стопку сложила сталинский сборник «Вопросы ленинизма», «Историю гражданской войны в СССР», мою похвальную грамоту за 4-й класс, в верхних углах которой красовались портреты Ленина и Сталина.

— Все это надо будет утром зарыть в саду до прихода наших, — сказала мама.