Александр Ризо по образованию – инженер-строитель. Работает инженером на заводе «Брестгазоаппарат». Но тем не менее стихи для него не хобби, не баловство, а серьезное профессиональное занятие, в которое он вкладывает душу. Он – автор поэтических книг «Последний лирик», «Зима тысячелетия», многих публикаций в периодике. А на днях выпустил книгу стихов для самого юного возраста – «Знают взрослые и дети». Это случилось как раз накануне его 60-летия. От души поздравляем нашего друга Александра Ризо с этой датою и желаем ему всё такой же бодрой творческой энергии. Прилагаем к нашему поздравлению подборку его стихов разных лет.

Простое счастье

Непредсказуемый, как женщина, июнь

сорит дождём, жасмином, ярким светом,

забыв, что я давно уже не юн,

а может, спутав с мальчиком-соседом,

он приглашает снова полюбить,

отбросить ссылки на загруженность и возраст.

В конце концов, когда же ещё жить,

и будет ли ещё одна возможность

вдыхать нежнейшей кожи аромат

и ощущать биенье сердца рядом,

гораздо проще всё, чем диамат,

а между раем и жестоким адом

людского счастья будничная суть

желанна очень и почти что достижима,

когда июнь мне не даёт уснуть

в объятьях той, которая любима.

Бабье лето

День осенний, бабье лето, паутина и жара

от полуденного солнца и садового костра.

Ярким пламенем сгорает ворох сброшенных одежд,

ветер с дымом развевает грусть несбывшихся надежд.

Успокоиться пора бы и готовиться к зиме,

заготовить дров, хотя мы вовсе не на Колыме.

Но, прикинувшись лентяем, никуда не выхожу,

что отсутствует хозяин, станет ясно и ежу.

Всё семейство в огороде, дела нет до моих рифм,

пусть считает, что я вроде собрался читать «АиФ».

Поднимаюсь на мансарду, где порядок и уют,

и себе, и миокарду по стаканчику налью,

чтобы весело писалось и не досаждал цейтнот.

Было время, мне казалось, жизнь так медленно ползет.

Я не первый, не последний в дни осенние, грустя,

вспоминаю, как намедни подходящего гвоздя

не нашел и, слава Богу, свою душу сохранил,

ощущая, как изжогу, близкий холодок могил,

где в тысячелетье третьем непременно отдохнем.

А в саду гуляют дети, наслаждаясь чудным днем.

***

Найти себя средь суеты мирской

не так-то просто в век, когда свободу

похлопать можно по плечу рукой,

сославшись на продвинутость и моду.

От смелости захватывает дух,

когда, в себе увидев человека,

всё, о чём думал, произносишь вслух

без страха и оглядки на генсека.

Хотя они — бессмертны, чёрт возьми:

вновь в разных ипостасях возникают.

Спаси, Господь, нас от кошмарных визави.

Прости их. Что творят, они не знают.

***

Вновь август у ворот дежурит.

Дожди, дожди после Ильи

в окрестном мире бедокурят

и заливают колеи.

Заслышав канонаду грома,

четвероногий друг ворчит.

Что будет осень — аксиома,

а с ней – запущенный бронхит.

Всю ночь безумствуют цикады,

умеренность – не их удел.

Не признавая ретирады,

слагаясь из минут, недель,

уходит время невозвратно

ему лишь ведомой тропой –

невосполнимая утрата.

Век прагматичный и скупой

сентиментальностью не болен,

но лишь до той поры, пока

душ воспаривших колоколен

не тронет звонаря рука.

***

Октябри, октябри, сколько вас миновало?

Листопады, дожди, непременная хворь,

под завязку заполненный зев сеновала,

обложные туманы без закатов и зорь,

а желанного солнца лучи, как подарки,

их попытки согреть уже очень слабы,

чтоб продрогшие скверы, обнажённые парки

вновь заполнились чувствами праздной толпы,

привлекаемой смесью из зрелищ и хлеба

под огни фейерверков, когда всё на разлив:

водка, пиво, чаи да бескрайнее небо.

Октябрю не до зрелищ, он по-бабьи слезлив.

Октябри, октябри, сколько вас миновало?

Вновь смывают дожди память прожитых лет.

Понимаю, что жизни одной всё же мало,

хотя даже она, как счастливый билет.

***

На финише лета так жаждешь его продолжения,

особенно в дни, когда август одарит теплом,

пригревшись, как кот, забываешь невзгоды, лишения,

политиков, споры ненужные, вредный апломб

и наслаждаешься тихой домашней свободой,

забытый, затерянный в старом пустынном саду

с единственным другом, в колени уткнувшимся мордой,

и пишешь прелестную чушь и почти ерунду

без дальних прицелов на сборники или журналы,

когда безразлично, кто будет всё это читать.

Как цензор, мой пёс, уловив аромат из бокала,

во сне начинает ворочаться, глухо рычать.

Я тронут заботой собачьей, но сила привычки

сильней, чем сердечные боли, а сила стиха

надёжней и лучше любой первоклассной отмычки.

И ты понимаешь, насколько важна чепуха.

***

Воробьиное лето. Гонит тучи задумчивый август.

В лицах чаще усталость взамен ожиданий, надежд.

Словно ловкий фотограф, жизнь сменила приевшийся ракурс,

превращая в кухарок вчера ещё юных невест.

Обещанья любви позабыты, рассыпаны годы

пожелтевшей от зноя прозрачною рыхлой листвой,

и пылятся в шкафах платья той удивительной моды,

когда мы были юны, беспечны, любимы с тобой.

Не считали, как скряги, дни тёплого, щедрого лета,

отдавали без выгод не только сердца и тела,

не прельщали ни лавры, ни бессмертная слава поэта,

а тем более доллары, марки, крутые от крови дела.

Август всё же банален от пыли, упадка и лени,

когда сказано всё и пора о красотах забыть,

а из стольких приятных на вид и на вкус ощущений

остаётся одно — убежденье, что надобно жить.

***

Пройдусь на цыпочках и растворюсь в проёме,

в ночь выпорхну, не смея опоздать.

Сирень по запаху, царапая ладони,

в отчаянье успею обломать.

И точно в срок, краснея от досады,

душевных мук и ложного стыда,

тебя я буду ждать у эстакады

и обещать не приходить сюда.

Уйти трудней, чем ожидать, сгорая

от  ревности, позора и обид

и потому, боясь и умоляя,

я жду пересечения орбит.

Она появится – ослепну и оглохну,

я буду нем и до смешного глуп.

От близости такой горячей взмокну

вкусив неловко плод запретный губ.

Нас будут травы соблазнять безумным,

дурманящим настоем из цветов

и растворившись плотью в свете лунном

мы утеряем ощущение веков.

А завтра вновь мрачнеть и сомневаться,

теряя голову, бежать в пустую ночь.

Нет ничего труднее, чем признаться

в любви и робость сердца превозмочь

Ялта

Январской Ялты сонные бульвары,

на рынке курага, орехи и кишмиш.

В ходу рубли, купоны, марки, лари.

Перед соблазном вряд ли устоишь,

когда Массандры винные богатства

текут неудержимо, как Гольфстрим.

Пьём за любовь, за женщин и за братство,

безудержно смеёмся и острим.

Не давит груз взаимных обязательств,

в мужской компании приятно и легко,

нет ощущения возможности предательств,

от них, как от Москвы, мы далеко.

На отдыхающих, столь редких в это время,

мы не похожи, больше — на дельцов,

и нимф прибрежных ветреное племя

с надеждой обольстить глядит в лицо.

Но всё же тянет к морю и простору,

где ветер резок и неудержим,

к открытому, прямому разговору

про жён, детей, работу и режим,

что нас калечит, постепенно приручая,

когда в ранг доблести возводится порок

и, к жизни этой непременно привыкая,

тянуть согласен бесконечно срок.

Сижу на берегу в продрогшей Ялте,

чужой среди своих и свой среди чужих,

в стране, которой нет уже на карте.

А Понт Эвксинский сумрачен и тих.