В годы учебы в Москве, в Литинституте, довелось мне приятельствовать с поэтом-новгородцем Игорем Таяновским, в ту пору оттачивавшим свое талантливое перо на двухгодичных Высших литературных курсах в том же вузе. До сих пор помнятся его застольные байки, уморительно смешные. Одну из них я обнаружил на днях в интернете – о Геннадии Колесникове, авторе текста песни “Тополя” , с которым мне также повезло не раз дружески пересекаться в литинститутской общаге. Решил предложить вам для прочтения эту озорную байку. Николай Александров

Игорь Таяновский.

ТОПОЛЯ, ТОПОЛЯ…

Дважды комсомолец, не скрываю своих нежных чувств к комсомолу. Я вступил в него тринадцатилетним, приписав себе год. А врать нехорошо – судьба накажет. Вот и вылетел я из его рядов за потасовку на избирательном участке, где граждане якобы выбирали народных судей. Это был мой избирательский дебют.

Второй раз в комсомол меня затолкали насильно. Очень хотелось служить в армии, и очередной комсомольский билет мне всучили по записке из райвоенкомата, припугнув, что призывают только комсомольцев. Меня обилетили срочно, безо всяких процедур, за два трудовых рубля, перекочевавших из моего кармана в комсомольскую копилку. А отобрали этот билет уже в армии, за многочисленные самовольные отлучки. Так вместо авангарда советской молодёжи я оказался в её навсегда отставших обозах.

Но когда в Ленинграде стали выходить мои первые книжки, родной союз молодёжи простил своего расстригу, тем более, что в те годы уже разгулялась песенка “не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым”. А после моего неожиданного успеха на Всесоюзном совещании молодых писателей меня привлекли к творческим поездкам “поддающих в надежде” дарований на комсомольские ударные стройки. Правда, комсомол стал уже не ленинским, а “лёнинским”. Железо всеобщей дисциплины превращалось в желе брежневского застоя. Таких, как я, моложавых поэтов крутилось вокруг “цекамола” видимо-невидимо.

Творческие бригады, наспех сколоченные, сновали по стране, как нынешние челноки – не переставая и не уставая. Между прочим – за счёт комсомольской копилки. Два трудовых рубля, стребованные с меня за красную книжечку с незабвенным профилем, неожиданно стали приносить мне дивиденды. А ударными эти стройки назывались потому, что маменькины сынки ударялись там лбами о жизнь суровую, но справедливую. Истинными же героями воспеваемых строек были зэки, беглые алиментщики, вербованные алкоголики и прочие народы. Но, как говорится, чьи бы бычки ни прыгали – телятки все наши. Комсомольские. Кстати припомнились строчки молодого поэта “ещё тех времён” Пети Пиницы:

Ах ты, сука-романтика,

Ах ты, Братская ГЭС!

Я приехала с бантиком,

А уехала без.

Как сейчас помню, летела творческая бригада в Алма-Ату. Было нас четверо: поэт Борис Васильев, наш земляк, родившийся на станции Котово в Окуловском районе, Таня Батурина, талантливая поэтесса из Волгограда, ваш покорный слуга, и самый известный из нас поэт-песенник Гена Колесников. А известен Гена был тем, что умудрился сочинить песню, которую запели и грузины, и японцы, и разные-прочие шведы. А уж на родине его “Тополя” зашумели листвой и по радио, и в клубах, и в застольях. А если песню запели под хмельком – о большей награде русский поэт и мечтать не в силах.

Многие слыхали, что в России когда-то жили поэты “серебряного века”. А мы, “шестидесятники”, были поэтами… как бы это помягче выразиться… века портвейнового. И дешёвым этим напитком запаслись в дорогу по самое некуда. К тому же я влился в эту компанию прямиком из Молдавии, куда летал с такой же бригадой в Приднестровье, на Дубоссарскую ГЭС. Тогда вся маленькая и милая Молдова гордо называла свою – тоже милую и маленькую – гидростанцию не иначе как “наша Братская ГЭС”. И можно ли было не прихватить оттуда большущую, литров на двадцать, бутыль настоящего бессарабского вина, оплетённую лозой, с двумя могучими ручками, дубовой пробкой и, главное, божественным содержимым! Эта бутыль и летела с нами в качестве боезапаса творческого десанта.

Тут мне предстоит как-то поаккуратней намекнуть читателю на одну деталь, без которой весь мой рассказ покажется несколько невнятным.

Русские печки всегда были сооружениями не только гениальными, но и опасными. Будущие лётчики-молодчики, инженеры, врачи, партработники и представители будущей сельской аборигенции кувыркались с них очень даже часто, и не всех проносило. Вот и Гена… С печки слететь – не с горшка упасть.

А насколько я убедился, люди с подобными травмами бывают либо обозлёнными на всю оставшуюся жизнь, либо беспредельно добрыми. Гена остался добряком. Ростом он не вышел, но девушки его любили, особенно крупные и внешне недоступные русские красавицы. То ли они по-бабьи жалели этого вечного малыша, то ли – не зря замечено: маленькое дерево в сук растёт.

Но одна странность за ним водилась. Очутившись в столице, по обыкновению без гроша, Колесников немедленно отправлялся в Комитет по охране авторских прав за скопившимся там гонораром. Его “деревца зелёные” оказались щедро плодоносящими, и, небрежно одарив своим автографом кассиршу, Гена воскресал из полумёртвых. Надо сказать, охрана этих самых авторских прав, как и всякая охрана в нашей могучей державе, блюла и бдила, бдила и блюла. А суммы за свою песню Колесо получал умопомрачительные – по тем временам и в нашем представлении. Да что говорить! Инспекторы “чесали” даже крошечные кабацкие оркестрики, и верный процент от сборов безропотно перечислялся на счёт оголодавших авторов. А страна-то была – странища! Вот и прикиньте итого за вычетом налога на бездетность.

Набив карманы “капустой”, Колесников направлялся в “Детский мир”, где покупал костюмчик и белую нейлоновую рубашку. Затем перебирался в ГУМ – за жёлтыми штиблетами, галстуком с пальмами и за широкополой мягкой шляпой. В портновской при универмаге ему быстро подгоняли костюмчик по фигуре. И, прикупив пару – обязательно пару! – здоровенных импортных чемоданов из натуральной кожи, попыхивая толстенной кубинской сигарой, маленький Гена между этими пустыми чемоданами важно отправлялся прогуляться по Москве. А потом эта милая троица вваливалась в Центральный дом литераторов. Там, бросив свою непосильную ношу в гардеробе, Колесников устремлялся к стойке, а присутствующие устремлялись за ним. Гена угощал всех. Облагодетельствовав литературных братьев и сестёр, Колесо исчезал в бильярдной, где ввязывался в игру, и, хотя играл неплохо, клубные асы быстренько перегружали “капусту” из его карманов в свои, оставив ему одни кочерыжки. Переночевав на газетке в одном из московских вокзалов, классик жанра снова возникал в ЦДЛе, толкал по дешёвке чемоданы и бежал из Москвы в направлении следующей, ещё не освоенной им комсомольской плантации.

Полёт над безразмерным Казахстаном в ИЛ-18 – дело долгое. Но билеты были дешёвыми, пить и курить на борту разрешалось, никаких шмонов при посадке не производилось. После взлёта и нескольких стаканов портвейна нам всем стало хорошо там, за облаками. Мы уже забыли, куда и зачем летим, когда Гена завыступал:

– Схожу-ка я к пилотам, угощу хлопцев. Мы тут керосиним, а им каково?

– Гена! Ге-на-а! Не пори хреновину. Им нельзя, они за рулём. Да они тебя и в кабину не пустят.

– Меня? Колесникова?! Не пустят?!! Спорим на портвейн! Только чтобы и впрямь они там не нажрались, я их твоим молдаванским компотом напою. До поросячьего визга!

И, схватив бутыль за обе ручки, сам ненамного тяжелее этой бутыли, Гена, как сивка-бурка, поволок её через салон в сторону пилотской кабины.

Что там происходило – Бог весть.

Но вот дверь отворилась. И могучий лётчик отправил самозванца “вершить стремительный полёт” от носа до хвоста железной птицы. Бутыль Гена не отпускал, вцепившись в неё, аки в мамину титьку. Лирик поначалу летел, потом грохнулся и, исполняя сальто “бутыль-задница-бутыль”, загромыхал по проходу. Пустынные лица пассажиров-казахов не выразили ничего. Докатившись до наших кресел, Колесо тормознул своими жёлтыми ботинками, поставил бутыль на место и молча свернулся в большом кресле, словно маленький обиженный котёнок. Мы потрясённо молчали. Но вдруг лицо его озарилось невыразимым светом вдохновения и, вскочив в кресле, потерпевший продекламировал на весь салон:

Под крылом самолёта о чём-то поёт

Привязанный за х… пилот!

Совершенно неожиданно пилотская кабина вновь открылась, и снова нарисовался тот самый воздушный экзекутор, направив свои слоновьи стопы прямо к нашему колхозу. Мы дружно притворились, что нас здесь нет. Довольно миролюбиво поманив меня пальцем, детина нагнулся и спросил:

– Правда, что этот шибздик сочинил песню “Тополя, тополя…”? Или врёт?

– Правда! Правда!!! – завибрировали мы. – Это Гена Колесников, автор слов, а музыку написал Гриша Пономаренко, их песню весь мир поёт, а Гену весь мир знает!

С большим сомнением выслушав нас, детина скомандовал Гене:

– Пойдём! – и направился в сторону кабины.

А вслед за ним как бы на невидимой верёвочке поплёлся перепуганный песенник. Казахи по-прежнему молча наблюдали этот странный русский караван. Мы, осмелев, вразнобой затянули:

Тополя, тополя, в город мой   влюблённые.

На пути деревца, деревца зелёные.

Беспокойной весной  вы шумите листвой,

И не спится вам вместе со мной.

Ну, разумеется, тополям не спиться. Даже вместе с Колесниковым. Они ведь только дождики снежком закусывают. Соцреализм, в натуре. Ещё перед тем, как песенный мэтр ломанулся к лётчикам, на наш вопрос – а как с этим делом у композиторов? – Колесо поведал:

– Ехали мы с Гришаней на подмосковной электричке в город Чехов, там у нас намечалась встреча с народом в Доме культуры. Гришу знают даже больше, чем меня. “Оренбургский пуховый платок”, про “Тополя” я уж молчу. А накануне в Москве была у нас встреча на метрострое. Ну, а после, само-собой… Метростроевское начальство лудит не хуже, чем поэты. А потом меня в ЦДЛ понесло. И всё, что нам в конвертиках сунули, – тю-тю… Ещё до погрузки в электричку я Пономаренке намекнул… А он заявляет: встреча ответственная, разве можно?.. Что делать – едем. Электричку трясёт, нутро потряхивает. Терплю. Гляжу, и Гришу потряхивает. А он без баяна никогда и никуда. И вдруг он баян расстёгивает – у баянов есть такие крючки, которые клавиши к мехам крепят – и выкатывает из баяна бутылку! И стакан. И пару огурцов… Мы поправились, бутылку – под скамейку, баян – на пристёжки, и Гриша заиграл попурри из своих песен. Народ в электричке – ко мне. Кто такой? Неужели?.. Я, конечно, просветил общественность. А когда неизвестно как пронюхали, что я – автор “Тополей”, вообще началось! Автографы просят, бутылки с закуской тащат… В Чехов приехали здоровенькими, выступили шикарно, набанкетились и так понравились начальству, что нас обратно в Москву на чёрной “Волге” доставили. Это не так интересно, как в электричке, но хоть приятно.

– Все вы алкоголики! – сказала Таня, потягивая портвейн.

Как сейчас помню, Гена Колесников приезжал ко мне в Новгород. Порывался даже остаться здесь, но, узнав, что в наших палестинах нет ни ЦК ВЛКСМ, ни издательств, ни журналов, ни союза композиторов, ни даже местного телевидения, а Всесоюзная Ударная комсомольская стройка всего одна – химкомбинат “Азот”, и творческую командировку можно выклянчить разве что в Богом забытый Волот, а ребята “с Волота” — народ суровый, Колесо решительно укатил в Москву. Да и тополя наши ему не понравились – пирамидальный обнаружился всего один, в Броннице. Правда, на фоне наших аллергических тополей – просто князь серебряный. Словом, северо-западня…

А вскоре от Гены пришло письмо. Из Пятигорска. Он сообщал, что удачно женился, что теперь у него есть большой дом и большая собака, а жена гадает приезжим курортницам на кофейной гуще из давальческого кофе, и этого самого кофе ему девать некуда – столько, дескать, наволокли. А вокруг дивные горы и минеральные воды струятся, “не чета вашему мутному Волхову”. Прислал он и фотокарточку, на которой была симпатичная крупная женщина. Почему-то держала она в руке чашечные весы. Рядом, чуть выше её необъятной талии, расположилось улыбающееся лицо семьянина Колесникова, уже в твёрдой шляпе с дырочками, а кавказская овчарка ростом с хозяина сурово глядела в объектив, намекая фотографу, что охрана и оборона счастливой ячейки общества и её кофейных запасов надёжно обеспечена. Следом за письмом пришла посылка с действительно отменным кофе. Такой в Новгороде вкушали разве что белые люди из жёлтого дома, раскатывающие по древнему городу в чёрных лимузинах с круглыми нулями на госномерах. И всем вольным новгородцам было ясно, что “партия – наш нулевой”.

…Геннадий появился в салоне нескоро. Первое, что он потребовал от нас важным голосом победителя, это вернуть его портвейн, который мы выжрали несправедливо. Потом велел пристегнуть ремни, поскольку ему дали порулить, и он лично вывел лайнер из облаков на какую-то там глиссаду. И тут стало ясно, что Гена не врёт: мы и впрямь приземлялись. Колёса нашего летаюшего монстра запрыгали по бетону, дико взвыли двигатели, притормаживая. Мимо иллюминаторов побежала посадочная полоса, а возле неё встречали своего золотого поэта серебряные и прекрасные алма-атинские тополя, тополя…